Сборник работ - Катасонов Владимир - Страница 7

В этом дюгемовском отделении сферы науки от всего остального, от всей необъятной области культуры, нам видится выражение особой наклонности именно французского национального гения к ясности и чёткости логических построений. Здесь вспоминаются, ближайшим образом, конечно, декартовские „ясность и отчётливость“, как основание достоверности познания[27]. Но ещё более значим был здесь для Дюгема стиль мышления Б.Паскаля, к которому он призывал „чаще возвращаться и непрерывно осмыслять“[28]. О том, что это стремление к ясности было в высшей степени осознанным, говорит и посвящение к четырём лекциям „Немецкая наука“, прочитанным Дюгемом для Ассоциации католических студентов Университета г. Бордо в 1915 году: „…С помощью Божией, пусть эти скромные страницы помогут сохранить и приумножить в вас и во всех ваших друзьях ясный гений (le claire genie) нашей Франции!“[29]

§ 2. Наука и метафизика

„Дюгемовская“ наука ни сама не должна опираться ни на какую метафизику, ни может быть использована как научная „подпорка“ ни для какой-либо метафизической системы. Полезно будет рассмотреть несколько примеров, приводимых философом-учёным.

Главное отличие метафизических и религиозных систем от науки, как мы знаем, состоит, по Дюгему, в том, что первые делают высказывания относительно объективной реальности, вторая же ставит свои гипотезы отвлечённо от всякого соотнесения с реальностью. Например, свобода воли и бессмертие души есть положения метафизики и религии, которые непосредственно соотносятся с реальностью. Единственная же цель гипотез науки — служить наиболее удобному и экономному описанию экспериментальных законов. Поэтому фундаментальные положения „дюгемовской“ науки — принципы, гипотезы — и положения метафизики, принадлежа к различным сферам, логически не могут „сталкиваться“ между собой, быть в противоречии. Конечно, есть и другие подходы к пониманию науки, где философский статус гипотез отнюдь не столь стерилен. И тогда, естественно, возникает конфликт между наукой и философией, между наукой и религией… Дюгем настойчиво оспаривает логическую валидность этого для реальной науки. Этот конфликт, подчёркивает он, неизбежен для атомизма, желающего свести всю полноту мира к механическому движению частиц в пустом пространстве. Этот конфликт естественен для картезианства, желающего свести материю только к протяжённости. Только если мы претендуем утверждать от имени науки, что реальность именно такова, обладает теми-то и теми свойствами и все остальные сводятся к ним, только тогда мы сталкиваемся с другими метафизическими утверждениями. Так, если мы придаём законам механики метафизическое значение, то тогда для нас механическая картина мира оказывается в противоречии с философским (и религиозным) постулатом свободы воли. Мир, в котором всё происходит по законам механики, полностью детерминистичен, никакая свобода в нём не может появиться в принципе. То же, по Дюгему, относится и к ньютоновскому пониманию науки, где принципы физики считаются индуктивным обобщением экспериментальных законов и также претендуют на онтологическое значение. Они также несовместимы со свободой воли. Но в том-то и дело, что физика, оставаясь сама собой, не вправе делать высказываний, относящихся к онтологии. Эти её высказывания научно ничем не обеспечены. И если всё-таки наука претендует на подобные утверждения, то она оказывается в обычной ситуации конфликтующих между собой мировоззрений, которую разрешить научными средствами невозможно.

И обратно, „дюгемовская“ наука не находится в конфликте ни с какой метафизикой. Просто потому, что её принципы и постулаты есть лишь математические утверждения только внутреннего, так сказать, употребления. Детерминизм механики никак не противоречит метафизическому постулату свободы воли потому, что это детерминизм — следствие фундаментальных законов механики — не претендует на онтологическое значение. Эти законы суть лишь некоторые математические фикции, удобные для описания эмпирической сферы. Вне этого значения рассматривать их неверно и бессмысленно. Аналогично бессмысленно противопоставлять принцип свободы воли и закон сохранения энергии. Последний есть только удобная физическая гипотеза для описания и классификации совокупности феноменов. Мы сами выбрали и приняли в физике эту гипотезу, тесно связанную с принципом детерминизма. „Мы были, следовательно, заранее убеждены, — писал Дюгем, — что в классификации, которую мы составляем, не будет никакого места свободным действиям. И если после этого мы всё-таки констатируем, что свободное действие не может попасть в нашу классификацию, мы были бы слишком наивны, находя это удивительным и слишком неразумными, заключая отсюда, что свобода воли невозможна“[30].

Подобную же позицию занимает Дюгем и по вопросу о пресловутой „тепловой смерти вселенной“. Сначала в работах В.Томсона, а в особенности после формулировки Р.Клаузиусом второго начала термодинамики — энтропия вселенной стремится к максимуму, — было выдвинуто соображение, что вселенная стремится к состоянию, в котором все макроскопические процессы остановятся, наступит „тепловая смерть“. К концу XIX века журналисты сделали эту идею очень популярной, а многие католические богословы поспешили использовать её для своих нужд. Дюгем же считал, что подобное применение термодинамики неправомерно. Против подобного вывода говорят, во-первых, аргументы собственно физические: некорректно уподобление вселенной замкнутой термодинамической системе, находящейся в пустом пространстве, — мы просто слишком мало знаем для подобных выводов; кроме того, термодинамика утверждает только то, что энтропия возрастает, к чему же она действительно стремится и что это означает в плане будто-бы отрицаемой тем самым вечности жизни во вселенной, вывести из термодинамики не удаётся. Но эти возражения, замечает Дюгем, не уничтожают саму возможность существования физических теорий, дающих подобное предсказание[31]. На самом деле физика по своей природе неправомочна делать такие прогнозы, настаивал Дюгем. Ведь, что означает, что мы считали некоторую физическую теорию верной? Ничего больше, подчёркивает учёный, кроме того, что те математические следствия, которые мы получаем из её принципов, соответствуют экспериментальным законам в пределах точности эксперимента. Но именно в силу последнего условия на роль верной физической теории могут претендовать различные теории. Логически мы имеем дело как бы с пучком теорий, описывающих данное множество законов. С точки зрения физики две различные теории, одинаково удовлетворительно описывающие некоторую сферу эмпирии, для нас неразличимы. Только если найдётся закон (физический факт), который подтверждается одной теорией и опровергается другой, мы можем рассматривать вторую как менее достоверную[32]. В то же время, если две различные теории почти одинаково — в пределах точности эксперимента, конечно, — описывают поведение вселенной на протяжении, скажем, десяти миллионов лет, то это совсем не значит, что согласованность их предсказаний будет продолжаться и после, скажем, ста миллионов лет. Вполне возможно, что одна из этих теорий даст к этому времени уменьшение или, даже, осцилляцию энтропии. И претендовать на то, что наша термодинамика единственно возможная, физика не может, так как это и значило бы превращать физику в метафизику. Также не может, подчёркивал Дюгем, претендовать механика на то, что закон притяжения Ньютона, где сила обратно пропорциональна квадрату расстояния, есть окончательно верный. Совсем не трудно предположить другую функцию расстояния, которая в пределах точности наших опытов и доступных нам расстояний будет также удовлетворительно описывать экспериментальные данные гравитации, и в то же время давать совершенно другие значения на больших или, наоборот, очень малых расстояниях. Что же касается тепловой смерти, то Дюгем заключает: „По самой своей сущности экспериментальная наука не способная предсказывать конец мира, так же как и утверждать его вечную жизненность. Только в силу чудовищного непонимания смысла науки можно требовать от неё доказательства догмата, который утверждает наша вера“[33]. Каждая физическая теория всегда есть смесь эмпирических фактов, закономерностей и математических гипотез (и их следствий). Только первые имеют объективное, „метафизическое“ значение. Гипотезы же не имеют подобного смысла, и каждый философ для верного понимания и применения выводов физической науки должен всегда хорошо помнить об этом.