Разбитое сердце королевы Марго - Лесина Екатерина - Страница 50

– Не могу. – Она вскочила. И вновь села.

Мягкие кресла. Телевизор. Глупая новогодняя передача, которая идет фоном, но все равно безумно мешает.

– Что ты не можешь?

– Сидеть и ждать… и вообще… мы должны заявить в полицию…

– И тогда ничего не получится. Рыжая, ты же сама понимаешь, что у нас на эту парочку ничего нет… потерпи.

Он отложил журнал, встал.

И подошел.

Присел у кресла.

– Уже недолго… пару часов… хочешь, я сделаю так, что ты заснешь?

– И просплю до завтрашнего утра?

– Была такая мысль, – без тени раскаяния признался Далматов. – Но я ее отверг.

– Почему же?

– Потому, что не хочу оставлять тебя без присмотра. Я, может, тоже за тебя беспокоюсь…

Подобное признание дорогого стоило.

– И если хочешь спать…

Спать Саломея не хотела.

– А если не хочешь, – он чувствовал ее, и это было приятно, – можем просто поговорить.

– О чем?

– О чем хочешь…

Щедрое предложение. И грех им не воспользоваться. И наверное, если спросить о личном, он ответит, только это будет как-то… нечестно?

И Саломея молчит.

– Ты настолько нелюбопытна?

– Любопытна. Просто… не знаю, если я начну спрашивать тебя о тебе, то ты или ответишь правду, или солжешь.

– Логично.

– Но я не хочу, чтобы ты лгал. А правда… есть подозрения, что услышу я вовсе не то, что хотела бы.

– Умница, девочка. – Далматов даже по голове ее погладил. – Но если серьезно, то… не такая у меня веселая жизнь была, чтобы о ней рассказывать. Не сегодня. И не сейчас.

– Тогда о чем нам разговаривать?

– Ну… – Далматов вытащил из кармана носовой платок. – К примеру, вот об этой штуке… готов признать свою ошибку.

– Откуда ты…

– Украл. – Он подвинул журнальный столик, на который и вытряхнул паучка. – К слову, если ты подашь мне кофр…

Саломея подала.

– Так вот, я готов признать свою ошибку. Точнее, частичную ошибку. Смотри.

Кожаная лента с инструментом. Пинцеты всех размеров и мастей. С полдюжины луп. Разобранные весы с хрупкими лапками и чашами, в которые едва ли вместится рисовое зерно. Крохотные гири…

Далматов надел хирургические перчатки.

– Он состоит из двух частей. Видишь, эта круглая, – Илья обвел выпуклое паучье брюхо пинцетом, – она сделана раньше. Это видно по металлу. Золото потемнело. Заметила царапины? И грязь, которая их заполняет. И сам механизм, он не типичен для девятнадцатого века… тогда, подозреваю, медальон и переделали.

– Зачем?

Он пожал плечами:

– Без понятия… не считали важным? Или напротив, пытались спрятать… подожди… к слову, камни – полудрагоценные… да и сама работа… форма любопытна, но не более того…

В ловких его руках медальон распадался на части, и казалось, еще немного, и не останется от него ничего, кроме нескольких камней да золотого лома.

– Оболочка… как есть оболочка… – Он сдавил брюшко паука, и то распалось надвое. – А вот это уже настоящее…

Сердце.

Золотое сердце, расцарапанное, примятое, будто кто-то сжимал его в кулаке, пытаясь раздавить.

– Замечательно. – Далматов сгреб золотой лом и достал лупу. Склонился над столом. – Ты знаешь, она ведь была несчастной женщиной…

– Варвара?

– Маргарита Валуа… королева Марго… Дюма ее так назвал, а люди подхватили. Он был талантливым лжецом, и публика его любила.

Далматов очищал поверхность золотого сердца с невероятной нежностью, и Саломея поймала себя на мысли, что ей нравится смотреть.

И слушать.

– Многие ведь считают, что все так и было, как он написал… но книгам нельзя верить. Людям тоже, но книгам – особенно.

Неторопливый. И спокойный. Всецело увлеченный своим делом, но все-таки не умолкающий.

– Представь себе, каково это, родиться в королевской семье… дочь истовой католички Екатерины Медичи, не просто католички, но фанатичной, почти до безумия… а еще одержимой властью. Екатерину готовили быть королевой… она правила, старая паучиха… забавное совпадение, верно? Будто насмешка… спрятать сердце в черном пауке… к слову, Екатерина любила всех своих детей…

Он прервался ненадолго.

– Но власть она любила сильней. Впрочем, что ей еще оставалось? Ее саму передали немолодому и не слишком любящему супругу, этаким живым залогом мира и вечной дружбы. В дружбу никто не верил… Екатерина оказалась в чужой стране, среди людей, которые ненавидели ее лишь за то, что она – итальянка. Католичка… все жалели гугенотов, на которых коварно напали злые католики, но правда в том, что гугеноты ничуть не лучше. Они не единожды устраивали резню, и Варфоломеевская ночь – это лишь попытка ответить тем же… Екатерина желала сохранить власть…

Далматов нежно провел по медальону.

– Но ведь не о ней… Маргарита… когда родилась девочка, король велел назвать ее Маргарита… красивое имя… французское… королева, вероятно, была счастлива. А может, и нет… Маргарита была очаровательна, но судьба ее была определена с рождения. Служить залогом мира и вечной дружбы…

– Тебе ее жаль? Почему?

– Наверное, потому что моя к ней жалость ничего не изменит. – Далматов вытащил лупу. – В то время умели делать красивые вещи… и говорят, что люди были честней. Не знаю. Маргарита росла красавицей. Темноволосая, черноглазая… темпераментная. Верно, сказалась итальянская кровь матери. Первые любовники у нее появились рано, лет этак в одиннадцать. Правда, есть версия, что большинство ее так называемых романов – миф. Как знать… их было двое, сменяли друг друга. Нравы при дворе были вольные, поэтому Марго если и осуждали, то лишь за неосмотрительность. Братья ее ругали, матушка пару раз поколачивала, наедине, естественно, но разве утаишь это? Когда Марго подросла достаточно, чтобы задуматься о ее будущем, в голову Екатерины Медичи пришла замечательная мысль о примирении с давней своей неприятельницей, Жанной д’Альбре, королевой Наваррской. По мне, так дамы друг друга стоили.

Далматов подал сердце, которое стало ярче, но не избавилось ни от царапин, ни от вмятины. И теперь стало видно, что створки медальона смыкались неплотно.

– Жанна ненавидела Екатерину, однако одной ненависти слишком мало, чтобы избавиться от врага, а гугенотов, несмотря на весь их религиозный пыл, было значительно меньше, нежели католиков. Екатерина ненавидела Жанну столь же люто, но просто убить не могла… все же гугенотов было много больше, чем хотелось бы итальянке.

Внутренние створки были гладкими… почти гладкими, Саломея скорее ощутила едва заметную неровность, чем увидела ее.

– Что это?

– След от гравировки. Ее стерли, думаю, тогда же, когда медальон спрятали. Итак, были две дамы со взаимной нелюбовью. Было предсказание великого Нострадамуса…

Далматов закрыл глаза и с чувством процитировал:

– Романтично, – оценила Саломея. Ей предсказания великого провидца всегда казались слишком уж размытыми, порой явно притянутыми за уши. Но в данном случае, пожалуй, все сходилось.

– Тот же Нострадамус – наверное, слава в голову ударила – оказался столь неосторожен, чтобы предсказать Екатерине гибель ее сыновей. Она разозлилась, что вполне естественно… в общем, это все мелочи, но в мелочах – бог…

– Что было выгравировано?

Саломея гладила медальон.

Он был живым, пусть искра этой жизни была не видна ни Илье, ни кому бы то ни было, кроме Саломеи. А может, и ей она лишь чудилась.

– Я не ясновидящий.

Илья посмотрел выжидающе, и Саломея с неохотой созналась:

– Я тоже. Не ясновидящая.

– Жаль…

– Жаль. Я бы тогда наверняка сказала, ее ли это вещь… она слишком простая для королевы…

– А для принцессы?