Разбитое сердце королевы Марго - Лесина Екатерина - Страница 41

– Какой?

– Разный. Иногда ты меня бесишь, Далматов, просто… до безумия бесишь. Иногда я за тебя боюсь. Но в целом мне с тобой спокойно… наверное, спокойно. Я знаю, что если вдруг случится беда, ты поможешь. Хотя и притворяешься равнодушной эгоистичной сволочью.

– Я не притворяюсь. Я и есть равнодушная эгоистичная сволочь… знаешь, жаль, что твоей сестрице не получится соврать про беременность.

– Почему?

– Это подтолкнуло бы ее действовать. И не только ее… за ней следят. Должны следить… итак, от Якова Надежда избавилась, заодно окунув Варвару в семейную склоку. Та ведь просто так от денег не отказалась бы. Следовательно, что? Суд… и расходы… и все Варварины капиталы уходят в никуда, а уж Надежда постаралась, чтобы суд Варенька не выиграла. Она вновь остается ни с чем. И находит новую жертву… дай телефон, пожалуйста.

– А сам?

– Вставать лень. Мне, может, хорошо…

Саломея телефон подала и, не дожидаясь просьбы – Далматов не стал бы просить, но и не стал останавливать, – вышла за дверь.

Ольга ответила сразу:

– У вас есть что-то новое? – безжизненный сухой голос.

– Как сказать. – Далматов сел, все-таки беседовать с клиенткой лежа было неудобно: не то настроение. – Возможно, есть… но мне нужно обсудить с вами несколько вопросов.

– Сейчас?

Ночь за окном.

Черная, зимняя, о такой говорят – волчья. С луною полной, круглой, со звездами, что на веснушки похожи… и ветер воет, предупреждая о скорой буре.

Хорошо.

– Я мог бы подъехать, – предложил Далматов.

– А… а ваши вопросы до завтра…

– Подождут, конечно.

– Тогда, может, лучше будет… я сейчас… немного занята.

А вот это уже интересно. Чем может быть занята убитая горем вдова в десятом часу вечера?

– Гостей ждете? – осторожно поинтересовался Далматов. И Ольга ответила:

– Знакомая одна… она говорит…

– Ольга, пожалуйста, послушайте меня внимательно. Не нужно встречаться. Ни с кем, слышите?

Молчание.

– Не важно, знакомый или знакомая… друг сердечный… не нужно. Я скоро буду. Закройте двери. Окна тоже закройте. Вообще притворитесь, что вас нет дома. Ольга!

– Вы говорите…

– А вы делайте, как я говорю, если, конечно, жить хотите.

– Вы ошибаетесь.

– Стойте! Кого вы ждете!

Она отключилась.

Вот бестолковая баба. Бабы в большинстве своем, как успел заметить Далматов, существа на редкость бестолковые, но эта…

– Рыжая! – Он рявкнул, и Саломея открыла дверь ванной.

– Чего?

– Собирайся. Едем.

– Куда?

– Спасать одну дуру.

К счастью, больше вопросов она не задавала. Вот за это, пожалуй, да еще за готовность немедленно ввязаться в любую авантюру, Далматов ее и любил.

Наверное, любил.

Саломея смотрела в темноту.

Темнота разглядывала Саломею. Она была живой, многоликой и пряталась за тонкой преградой стекол. Темнота прислонялась к ним вплотную, и казалось, что стекла не выдержат, треснут, и тогда она, чернильная, густая, проберется в салон.

Ей очень хотелось.

От темноты не спасали ни низкая луна, ни свет фар, который был каким-то невзаправдошним. И все происходившее было словно понарошку.

Машина.

И рокот двигателя. И Далматов, почти лежащий на руле. Пялится, пытаясь разглядеть дорогу, которая плоха, то яму норовит подсунуть под колеса, то ухаб… и тогда джип подпрыгивает норовистым жеребцом, а сердце Саломеи обрывается, потому как еще немного и в кювет.

Темнота повеселится.

Но ее за руль Далматов не пустил, сказал, что она дороги не знает. А у него вот тормоза отказали… спешит… тогда тоже спешил и успел. Сегодня же все иначе.

Саломея знала.

И темнота, прилипшая к машине, не собиравшаяся вот так просто расставаться с понравившеюся игрушкой, шептала, что они опоздают.

Уже опоздали.

А потом дорога стала ровней. И дома показались. Заборы. Залаяла собака, и голос ее разрушил тишину, словно лопнул пузырь, окружавший машину.

– Прибыли. – Далматов не припарковался, бросил машину на чужом газоне. – Сиди здесь.

Он быстрым шагом двинулся к дому и, пожалуй, его совету стоило последовать. Но Саломея знала: не усидит. И из машины выбралась. Огляделась.

Снег идет.

И весь день шел, потому газон укрыт белой шалью. Сколько она продержится? День-два, а там снова тепло, и снег сойдет, неровно, проплешинами.

Дом.

Темные окна.

Дверь открыта. И дорожка следов – далматовских, надо полагать, а других нет. Если бы были гости, то остались бы следы. Снег идет, конечно, но вряд ли успело бы занести вовсе… Собрались быстро. Ехали минут двадцать.

Саломея подняла воротник куртки и медленно двинулась вдоль дома. Она всматривалась в снежный покров, надеясь увидеть хоть что-то…

Дорожка, мощенная камнем.

И металлическая арка с сухими плетями винограда. Летом здесь, должно быть, красиво. Кусты. Деревья… темное на темном.

Она остановилась у приоткрытой двери, маленькой, почти незаметной в сумраке арки. И как быть? Войти? Уйти? Позвать Далматова? Но услышит ли… если услышит, то наорет, что ослушалась.

Он тоже беспокоится о ней.

Дверь беззвучно отворилась, и Саломея успела отступить в тень, вот только незамеченной не осталась.

– Ты?! – Этот сиплый голос был ей не знаком. – Тварь! Пришла посмотреть на то, что натворила?!

– Простите, но…

Ей не позволили договорить.

Широкая ладонь закрыла рот, а другая рука вцепилась в шею, перекрывая доступ воздуха. Саломею подняли. Тряхнули, и кажется, что-то хрустнуло в шее.

Она, похоже, умрет сегодня.

Это будет обидно.

Саломея не хочет умирать, тем более в день свадьбы. Нет, она в принципе не хочет. И ее нежелание вполне естественно.

Понятно.

Только не отпустят.

– Ты… ведьма! Проклятая!

Все-таки отец… а ведь он в какой-то мере родственник Саломеи. И следовало бы познакомиться с ним раньше, тогда, глядишь, и не спутал бы ее с Варварой.

Думалось отстраненно. Сознание словно раздвоилось. Одна половина рвалась на свободу, била по жесткой руке, тянулась к лицу, а вторая меланхолично подсчитывала, сколько осталось времени.

Малость.

И когда перед глазами заплясала разноцветная мошкара, рука вдруг разжалась.

– Рыжая… – Голос Далматова доносился издали. – Я тебя сам когда-нибудь прибью…

Она хотела ответить, но закашлялась. И кашляла долго, болезненно, чувствуя, как рвутся от этого кашля легкие, и ребра трещат.

Ее вывернуло на белый снег. А когда попыталась встать, то поняла, что не сможет.

Далматов поднял рывком, обнял, прижал к себе.

– Ну скажи, что тебе в машине не сиделось-то?

– Я… – Горло болело, и Саломея трогала его, щупала.

И сдерживала слезы.

Это ведь нормально, плакать, если тебя едва не убили?

– Все уже… все… успокойся… бестолковое ты создание, рыжая.

– А… а сам… т-толковое…

– Какое уж есть. – Он коснулся губами лба. – Выпить хочешь?

– Яду?

– Можно и яду, но вообще вискарь имеется.

– Х-хочу… н-но ты поведешь… п-потом…

– Не вопрос.

Серебряная фляжка. И виски, отдающее сивухой. Вспомнилось, что мама именовала виски самогоном. И пускай… горло обожгло, и желудок тоже, зато вдруг стало тепло.

– Хватит. – Далматов отнял фляжку.

Нехороший человек.

– Мне пьяная жена без надобности.

– Тебе вообще жена без надобности.

– Не скажи. – Он сунул фляжку во внутренний карман. – Ты мне очень даже пригодишься, но сначала давай с этим героем разберемся.

Человек лежал на снегу, плашмя лежал, руки раскинув.

– Что ты с ним…

– Жив. Я не сильно его ударил.

– Ты его…

– Думаешь, следовало просто попросить, мол, любезный, не будете ли вы столь добры отпустить мою жену… эй ты, герой. Поднимайся. Я знаю, что ты уже очнулся.

Человек зашевелился и сел.

– Ведьма…

Он трогал голову и на руки смотрел, которые в темноте казались черными, и Саломея не сразу сообразила, что это – из-за крови.