Дневник Джанни Урагани - Бертелли Луиджи "Вамба" - Страница 5

Через пять минут опять звонок и новая фотография.

Бедные сёстры краснели и бледнели; а я ужасно мучился, ведь все их неприятности из-за меня. Я принялся заедать угрызения совести тарталетками, но это не помогало: я бы всё отдал, лишь бы перенестись куда-нибудь, где мне не придётся видеть моих сестёр в таком дурацком положении.

Наконец пришли Уго Фабиани и Эудженио Тинти, которых встретили с не меньшей радостью, чем Горация Коклеса после победы над Куриациями[4]. Но я-то знал, почему Фабиани и Тинти не поступили, как другие гости! Я вспомнил, что под портретом Фабиани было написано: «Какой милый юноша», а под портретом Тинти: «Красавчик, просто красавчик, слишком красивый для этого мира!».

Но троих кавалеров, один из которых Коллальто, неуклюжий как медведь, конечно, не хватало на два десятка дам.

Они даже попытались составить кадриль лансье[5], правда, одной барышне пришлось танцевать за мужчину, и в конце концов все запутались, но эта путаница никого не смешила.

Злые языки, в том числе, разумеется, Биче, шушукались и смеялись над моими бедными сёстрами, болтали, что праздник провалился, и теперь у них глаза на мокром месте.

Но кое-что всё-таки удалось на славу: прохладительные напитки! Правда, как я уже говорил, меня так грызла совесть, что я смог попробовать всего три-четыре штучки: вишнёвый – самый вкусный, впрочем, смородиновый тоже ничего.

Прогуливаясь по зале, я услышал, как Луиза шепчет Коллальто:

– Господи! Знать бы, кто это сделал, уж я бы с ним поквиталась!.. Вот гнусная шутка! Завтра все будут об этом судачить и возненавидят нас! Ах, знать бы, кто это сделал!

Тут Коллальто преградил мне дорогу, уставился на меня в упор и сказал Луизе:

– Может быть, Джаннино нам расскажет, а, Джаннино?

– О чём это? – я притворился, что я тут ни при чём, а сам почувствовал, как вспыхивают щёки и дрожит голос.

– Как это о чём?! А кто стащил портреты из Луизиной комнаты?

– Ах вот оно что! – протянул я, пытаясь выиграть время. – Может, Мурино…

– Как же! – сказала сестра, испепеляя меня взглядом. – Кот?

– А что? Я как раз на той неделе бросил ему две-три фотографии погрызть, небось он и выволок их из дома, да так и оставил на улице…

– Ага, значит, всё-таки ты их взял! – воскликнула Луиза – глаза вытаращены, сама красная как рак.

Ну, вот-вот меня проглотит, ей-богу. Я страшно перепугался и, набив карманы нугой, удрал в свою комнату.

Лучше мне не дожидаться, пока гости разойдутся. Сейчас я быстренько разденусь и юркну в кровать.

16 октября

Только-только рассвело.

Я принял важное решение и прежде всего спешу поделиться этим с моим дорогим дневником, свидетелем всех моих радостей и невзгод, а последних что-то многовато для девятилетнего мальчишки.

Ночью, когда праздник закончился, я услышал под дверью шушуканье и притворился спящим, так что они не решились меня будить, но сегодня уж мне не избежать хорошенькой трёпки. А у меня и так всё болит с прошлого раза, когда мне досталось от папы.

От этих мыслей я всю ночь не мог сомкнуть глаз.

Что ж, придётся убежать из дома до того, как проснутся родители и сёстры, – ничего не поделаешь. Может, тогда они поймут, что детей нельзя воспитать кнутом, ведь и история нас учит тому же: сколько жестокие австрийцы ни карали славных итальянских патриотов[6], которые в подполье боролись за свободу, кнут терзал их плоть, но не смог задушить идею.

Так у меня созрел план сбежать в деревню к тёте Беттине, у которой я когда-то гостил. Поезд отходит ровно в шесть, отсюда до вокзала полчаса пешком.

Всё готово к побегу: я взял две пары носков и одну запасную рубашку… В доме тишина, сейчас я тихонько спущусь по лестнице и – прочь отсюда, на волю, в чисто поле…

Да здравствует свобода!

После этих слов в дневнике Джанни Урагани следует мятая страница с отпечатком вымазанной углём руки. Сверху – надпись толстыми кривыми буквами, смазанная в конце. Мы приводим здесь этот документ, поскольку он весьма важен для мемуаров нашего Джаннино Стоппани.

7 октября

Тётя Беттина ещё спит, так я пока опишу мои вчерашние приключения, достойные пера Сальгари[7]. Итак, вчера утром, пока все спали, я, как и было задумано, сбежал из дома и направился к вокзалу.

План, как добраться до дома тёти Беттины, у меня уже был. Так как денег на поезд не нашлось и дороги я не знал, я решил прийти на вокзал, дождаться нужного поезда и идти за ним по рельсам до деревни, где стоит тётина вилла «Элизабетта».

Так я наверняка не заблужусь и, учитывая, что на поезде ехать три часа с лишним, к вечеру буду на месте.

И вот на вокзале я купил входной билет и вошёл внутрь[8]. Вскоре пришёл поезд, и я, стараясь не попадаться никому на глаза, побежал к хвосту состава.

У последнего вагона я остановился. Это была пустая платформа для перевозки скота, а на ней – будка кондуктора, тоже пустая. «А что, если туда забраться?» – пронеслось у меня в голове.

Убедившись, что никто не видит, я запрыгнул на железную лесенку и устроился в будке: рычаг тормозов между коленок, руки вцепились в перекладину.

Вскоре поезд тронулся, и меня оглушил свист паровоза; его чёрный горб маячил перед вагонами, которые он тащил за собой, – сверху мне было хорошо его видно, тем более что переднее стекло будки было выбито, уцелел только один уголок.

Тем лучше! Я смотрел из этого окошка и представлял, что это я управляю поездом, который несётся через поля, все ещё окутанные туманом. Как же мне повезло! Чтобы насладиться счастьем сполна, я вытащил из кармана нугу и принялся её грызть.

Но счастье длилось недолго. Небо потемнело, начал накрапывать дождь, потом к нему добавился пронизывающий ветер, а в горах загрохотал гром.

Я, конечно, ни капельки не боюсь грома, но он действует мне на нервы. Когда начало громыхать, моё положение показалось мне уже не таким радужным.

Теперь я понял, что в этом поезде, набитом пассажирами, я один-одинёшенек и никто даже не подозревает обо мне. Никто – ни родные, ни посторонние – не знает, что я торчу тут, в вышине, прямо посреди бури и подвергаю свою жизнь страшной опасности.

И ещё я подумал, не зря папа проклинал железные дороги и расписывал, в каком плачевном состоянии вагоны. Наглядный тому пример – это разбитое окошко будки, сквозь которое задувает ветер и льёт дождь. Правая щека, повёрнутая к окну, совсем закоченела, а левая, наоборот, горела: я чувствовал себя не то пуншем, не то мороженым и с тоской вспоминал вчерашний бал, с которого начались все мои невзгоды.

Но хуже всего было в туннелях!

Весь дым из паровозной трубы сгущался под сводом туннеля, сквозь разбитое окно заползал в мою тесную будку и клубился там, не давая вздохнуть. Прямо в этой парилке я выезжал из туннеля, и дождь снова окатывал меня ледяным душем.

В одном, самом длинном туннеле мне показалось, что я всё же задохнусь. Горячий дым окутывал меня с ног до головы, глаза жгло от угольной пыли, и хоть я и храбрился, но понимал, что силы мои на исходе.

В тот миг моей душой овладело глухое отчаянье, как это бывало даже с такими доблестными героями, как Робинзон Крузо или охотники за скальпами[9]. Теперь (думал я) мне точно конец, пришла пора оставить своё последнее слово, предостережение несчастного мальчишки, которому суждено задохнуться в поезде во цвете лет… Горелой спичкой, валявшейся на сиденье, я вывел слова: