Чары колдуньи - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 18

— Все девки в роще гуляют, русалкам песни поют, венки плетут, а я сижу тут одна, как колода замшелая! — причитала она, жалуясь на судьбу. — Не будет мне милости от Лады и Лели, не дадут мне жениха, так и пропаду, вся в слезы изойду! Стану я быстрой реченькой, утеку к морю Греческому! Придет мой братец на бережок, станет топтать желтый песок — мое тело белое, черпать воду студеную — мою горячую кровь, трепать траву водяную — мою русую косу. И тогда скажу я ему: ой ты, братец мой любезный, за что обидел, погубил меня, красну девицу! Я ли не твоего роду-племени, я ли не дочь твоих отца-матери? Я ли тебе была неприветлива, непокорлива?

Обученная искусству красного слова, как полагается деве высокого рода, Ведица причитала, будто песню пела, так что челядь, бывало, заслушивалась под окном, и даже парни утирали невольные слезы грязными рукавами потрепанных рубах. Аскольд злился, втайне стыдясь, но не сдавался. А народ роптал. Отсутствие Ведицы на девичьих русальных гуляниях всеми было замечено, и поляне насторожились. Издавна ведется, что князь воплощает бога среди народа; княгиня — это Лада или Макошь на земле, а девы из княжьей семьи — воплощения Лели. То, что нынешняя Леля-Ведица не вышла на девичьи праздники, не встречала русалок и Ярилу, было неправильно. В чем дело? Девушки и женщины приходили выяснять, что с ней, Аскольд велел отвечать, что сестра больна. Народ всполошился: болезнь княжьей сестры в такое время была воспринята как проявление гнева весенних богов. Поутихшая было тревога вспыхнула снова: уж не сглазил ли ее кто? А кому сглазить княжью сестру, как не деревлянскому оборотню, ее бывшему жениху? Не доставайся, мол, никому… Аскольду не нравились эти разговоры, которые приписывали деревлянам еще одну победу над ним, но сказать правду он не мог, не желая сознаваться, что жена и сестра наказаны им самим, что это он не выпускает их на гулянья и тем ставит под угрозу благополучие всего года. Но и сменить гнев на милость и отпустить сестру водить круги в роще ему мешало упрямство, родившееся вперед него.

— Вот погоди, что еще на Ярилу Сильного будет! — шептала Ведица, сидя рядом с Дивляной, но обращаясь тайком к «братцу любезному».

Уже пришло настоящее лето; было жарко, с яркого синего неба целыми днями лились сплошным потоком солнечные лучи, на лицах людей зимняя бледность сменилась свежим загаром, и Дивляна улыбалась, тайком вспоминая Белотура: при его белой коже он каждую весну заново обгорал и ходил красный, с облупившимся носом. Сама она почти не выходила из дома и сидела, как Огнедева в подземном зимнем плену. Голядка Снегуля, произведенная в няньки маленькой княжны, выводила Предславу погулять на лужок, та возвращалась довольная, пропахшая травами, приносила матери помятые, приувядшие пучки цветов и не могла понять, почему Дивляна и Ведица не хотят пойти с ней. Люди говорили, что жито всходит дружно, десяти дней не пройдет — заколосится. Но постоянная ясная погода и жара исподволь начинали внушать тревогу. Когда жито заколосится, ему понадобится дождь для лучшего роста. И если ясная погода будет продолжаться, урожай окажется под угрозой. Не зря на Ярилу Сильного проводят обряды заклинания дождя. А возглавляет их княгиня…

Уже понимая, к чему дело идет, Дивляна молчала и золовке наказала не заговаривать с князем о том, о чем они шептались между собой. Незачем навлекать на себя его досаду и гнев. Настанет день — и люди без их помощи все объяснят князю. И ему придется признать, что он слишком много на себя берет. Ведица даже причитать перестала, будто смирилась, но обе они знали, что это молчание, отсутствие слез и уговоров действует на князюшку еще сильнее.

Утром на Ярилу Сильного Дивляну разбудил гомон. Множество народу собралось за воротами княжьего двора — впереди девушки и парни в нарядных беленых рубахах, покрытых богатой красной вышивкой со знаками Ярилы и Огнедевы-Денницы, подпоясанные жгутами, свитыми из трав и цветов. Головы их уже были украшены пышными венками, едва обсохшими от росы. За ними теснились женщины в нарядных поневах и завесках, в высоких праздничных кичках, и в красных нарядах и уборах их толпа напоминала поле цветущих маков. Позади всех топтались старики и старухи. Только старейшины родов и весей стояли впереди, возле самых ворот, — с широкими красными поясами, с резными посохами. Среди них были все волхвы и жрецы Киевской волости. Девушки держали один, а женщины — другой венок, заранее приготовленные, самые пышные и высокие.

Девушки пели славу Яриле, а прочие притопывали и прихлопывали. Все пока были трезвы — до пира с его пивом и медовой брагой еще далеко, но всех уже переполняли задор и возбуждение в предвкушении целого дня веселья, игр, плясок, праздника молодой крови и живоносной силы богов, земли и людей. Сегодня было не время для тревог — в велики-дни людская вражда утихает.

Ведица, уже умытая, причесанная и прибранная, в нарядной «ярильской» сорочке, бегала от одного окошка к другому, хотя увидеть толпу за тыном все равно не могла. Дивляна выглянула из-за занавески бабьего кута, и Ведица живо закивала ей. Обе они знали, зачем пришел народ. За ними.

Песню допели, настала тишина — люди ждали, переговариваясь, улыбаясь и переглядываясь. Везде слышались смех и возгласы. Наконец волхвы и старейшины начали вежливо, негромко постукивать посохами в ворота. Среди народа поднялся беспокойный гул. Теперь уже никто не смеялся, все обменивались различными предположениями. Волхвы стали стучать громче, с нетерпением. Дивляна, к тому времени принарядившаяся, прошла в гридницу, где Аскольд сидел с воеводой Хортом и кметями.

— Что-то, княже, ленива нынче челядь — ворот не отворяет, тебе о гостях не докладывает! — сказала она, хмурясь от такого непорядка. — Ради велика-дня и дело забыли? Горянец! — Она оглянулась и нашла взглядом тиуна, надзиравшего за княжьей челядью. — Что стоишь, будто просватанный? Старейшины пришли, волхвы и жрецы пожаловали — а тебе и дела нет?

— Да говорил я князю, матушка, не изволь гневаться. — Горянец поклонился и метнул виноватый взгляд на князя. — Да не велел он отворять…

— Не велел? — Дивляна перевела взгляд на мужа и высоко подняла брови. — Что так? Что ты, княже, будто в осаде от своих же людей? Народ невесть что подумает.

— А что, много собралось? — Князь оглянулся на воеводу.

— Да порядочно… народу — дождем не смочить![8] — ухмыльнулся тот.

От улыбки его обычно хмурое лицо просветлело. Стало видно, что и он когда-то был молодым и до сих пор помнит веселые безумства, которые творил на Ярилины дни, будучи неженатым парнем, заодно с товарищами.

— Да уж, воевода верно говорит… гостисто, — подтвердил и боярин Держава. — Само собой, ведь велик-день… Не пора ли и тебе, княже, трогаться? Сейчас Ярилу с Лелей поведут. Леля-то готова?

— Леля спозаранку готова, — подтвердила Дивляна. — Не пора ли, княже? — вкрадчиво добавила она, склоняя голову с четырьмя заушницами с каждой стороны.

Муж мог сердиться сколько ему угодно, но что он будет делать, если весь народ на ее стороне?

— Ведица не пойдет, — отрезал Аскольд. — И княгиня не пойдет. Опасно им выходить! — пояснил он старейшинам и кметям, в изумлении воззрившимся на него. — Оборотни, вон, на самой Горе рыщут, не могу я сестру, жену и сына нерожденного в такое время из дому выпускать.

Но мстительный взгляд, который он при этом бросил на Дивляну, подтверждал, что вовсе не об их безопасности он заботится.

— Но как же! — боярин Держава от растерянности едва мог вымолвить слово, не в силах сообразить, как объяснять совершенно очевидные вещи. — Ярила же! Леля же! — Он обернулся к Дивляне, словно в поисках поддержки: уж княгиня-то верно знает, как важно их присутствие на празднике!

— В такой день сам Ярила нас защитит! — заверила мужчин Дивляна. — Я не боюсь.

— Нет тебе моего позволения! — с каменным лицом отчеканил Аскольд. — Держава! Выйди к людям, скажи, что княгиня и сестра моя не пойдут. Пусть сами справляются.