Король-Провидец - Банч Кристофер - Страница 81

Так продолжалось около года, а потом мой отец привел домой Эрнада, лорда Лаведана. Мне показалось, кто мать лопнет от радости: человек, занимавший «надлежащее положение» наконец-то сделал предложение ее единственной дочери!

Все блестящие молодые люди, увивавшиеся вокруг меня, каким-то образом узнали, что игра закончена, и моментально нашли себе других красавиц, вокруг которых они могли порхать в свое удовольствие.

Когда отец представил меня графу Лаведану, все было уже решено, и моя жизнь устроилась раз и навсегда.

Я ждал, что Маран продолжит свой рассказ, но она замолчала, а потом посмотрела на меня.

– Полагаю, моя болтовня кажется тебе вздором. Бедненькая богатая девочка, которой следовало бы родиться в хижине и познать, что такое настоящая нищета.

– Нет, – искренне ответил я. – Я знал беднейших из бедных, и, тем не менее, они были счастливы. Пожалуйста, Маран, не надо унижать себя.

Она продолжала смотреть мне в глаза, словно раздумывая, стоит ли мне верить, или нет. Внезапно она вскочила на ноги.

– Пошли, Дамастес. Я хочу домой. Я испортила этот день нам обоим.

Я запротестовал, утверждая, что ничего не испорчено, что она обязательно должна была рассказать мне о своем прошлом, но Маран не хотела слушать. Мы вернулись к коляске, и она отвезла меня на конюшню, где я оставил Лукана. Когда мы поцеловались на прощание, она едва прикоснулась к моим губам. Мне отчаянно хотелось хоть как-то поднять ей настроение, но нужные слова не приходили на ум. Ее коляска уехала.

Возвращаясь в расположение полка, я снова и снова размышлял о том, что сегодня услышал. Странно, но за исключением богатства Маран, наше с ней детство было очень похожим. Но из девочки выросла женщина, которая, как я начинал понимать, была очень несчастна, а из мальчика – мужчина, получивший от жизни больше, чем мог надеяться в самых смелых мечтах.

В ту ночь сон никак не шел ко мне. Внезапно я понял, в чем состояло отличие: я сам выбрал свой путь в жизни, в то время как ее никогда ни о чем не спрашивали. Потом я подумал, что это случалось – и случается – практически со всеми женщинами, которых я знал. Всем им было дозволено делать лишь то, что решали мужчины, или, в крайнем случае женщины, подобные матери Маран, с радостью выполнявшие любые мужские прихоти.

Я изумлялся тому, что нумантийские мыслители могут сетовать на несправедливости, творимые по отношению к рабам, беднякам и непросвещенным горским племенам, даже не удосуживаясь взглянуть на соседнюю подушку и увидеть гораздо большее, вездесущее зло.

В конце концов я выбросил эту мысль из головы: если солдат едва ли может надеяться повлиять на исход хотя бы одного боя, то откуда он найдет в себе силы, чтобы изменить обычай, кажущийся нерушимым? Наверное, положение могло измениться лишь в том случае, если Сайонджи, богиня Тенедоса, вмешается в дела человеческие и переделает наше общество до такой степени, что оно станет неузнаваемым. Но от этой мысли у меня по спине пробежал холодок: кто знает, какие изменения покажутся богине предпочтительными?

Затем меня осенило. Величайшее различие между мною и Маран заключалось в том, что я вырос в доме, где правила любовь, хотя там не было принято говорить об этом вслух. Я навеки запомню объятия матери, дружеский шлепок от одной из сестер (по крайней мере, пока они не сердились на меня), улыбку отца, когда он проходил мимо.

А бедная Маран? На протяжении всего ее рассказа я ни разу не слышал слова «любовь» и теперь спрашивал себя, знает ли она, что оно означает?

Когда я засыпал, ко мне в голову пришла еще одна мысль, хотя в то время я не мог осознать ее истинного значения: «Может быть, она не знает, что такое любовь. Но, клянусь богами, я сделаю все возможное, чтобы научить ее этому».

Мы лежали обнаженными под лучами летнего солнца. Наши лошади были привязаны под деревом в нескольких ярдах позади. Я медленно втирал бальзам от солнечных ожогов в заднюю часть бедер Маран. Она довольно замурлыкала и раздвинула ноги.

Опустив палец в маслянистую жидкость, я провел им между ее ягодиц и вставил в нее. Я не ощутил сопротивления, но ее тело внезапно вздрогнуло и оцепенело, словно ей причинили боль.

– Не делай этого, – жестким, холодным голосом сказала она.

Я перестал и пробормотал извинение.

– Ничего страшного. Просто... больше не делай этого. Мне очень не нравится.

Я снова извинился и начал массировать ее плечи. Она лежала, отвернув голову в сторону, а через некоторое время произнесла очень странную фразу.

– Наутро после свадьбы, – ровным, бесстрастным голосом сказала она, – я вышла в гостиную, посмотрела на себя в зеркало и увидела лицо незнакомого человека.

– Боюсь, я не понимаю.

– Я выглядела как маленькая девочка, – почти шепотом добавила она. – Маленькая девочка, которая потерялась и не понимает, почему это произошло и что она может сделать, чтобы найти себя.

Я ничего не сказал, но заподозрил, что случайно наткнулся на одну из темных тайн ее брака.

В Никее и в других городах Дары настали плохие времена – словно Чардин Шер оказался волшебником и наложил на наш край могущественное проклятье.

Совет Десяти стал почти незаметным. Те редкие указы, которые они выпускали, не имели отношения к насущным проблемам.

Цены на основные продукты, предположительно регулируемые, начали падать и подниматься словно валы, накатывающие на берег океана. Люди стали делать запасы на черный день – особенно горожане среднего класса, которые могли себе это позволить. В бедных кварталах города начались перебои с маслом, рисом и мукой.

На улицы выходило гораздо больше ораторов, и каждый предлагал свое лекарство от всех бед нашего времени. Им приходилось бороться за место на тротуарах с новой напастью: Никея подверглась нашествию странствующих чародеев всех родов и мастей. Иногда мне казалось, что мы вернулись в Сайану. Город кишел предсказателями судьбы, пальмологами, заклинателями и обычными шарлатанами, готовыми продать что угодно – от яда до любовного зелья.

По словам Тенедоса, это было признаком надвигающейся беды.

– Я не хочу оскорбить свою профессию и даже этих шарлатанов, но когда народ чувствует грядущие перемены, чувствует, что сама почва под его ногами превращается в зыбучий песок, он начинает искать людей, провозглашающих себя хранителями высшего знания. – Он криво улыбнулся. – Хотя, наверное, мне не стоит жаловаться. Теперь аудитории, где я выступаю с лекциями, всегда набиты до отказа. Мне только хотелось бы знать, есть ли в толпе внимательные слушатели, или они просто перелетают от одного провидца к другому, вроде пчел во время медосбора.

Я тоже заметил, что в храмах постоянно полно народу, причем не только в огромных святилищах, посвященных нашим главным богам, но и в мелких приходах, где почитались семейные божества. Ахархел, или «Тот, Кто Говорит С Владыками», пользовался особенной популярностью, хотя я видел процессии жрецов, поклонявшихся мрачному Элиоту или многоглавым звероподобным богам, о которых я раньше никогда не слышал. Было даже несколько групп, члены которых громко распевали имя Сайонджи.

Когда я доложил об этом Тенедосу, он удовлетворенно кивнул.

– Как я уже говорил, наступает ее время.

Преступность тоже увеличилась. Наряду с обычными кражами и ограблениями происходили чудовищные и бессмысленные злодеяния, совершаемые не только отчаявшимися бедняками, но и некоторыми из тех, кто считался достойнейшими гражданами города.

Я представлял себе Никею в виде прекрасного шелкового покрывала, за которое с разных концов одновременно тянули тысячи тысяч рук. Медленно, очень медленно покрывало начинало рваться на части.

Один из личных слуг Маран принес записку от нее. Она просила встретиться с ней завтра утром, в том самом ресторане, где мы с ней начали наш роман. Слово «важно» в конце записки было подчеркнуто дважды.

Я снова был вынужден умолять адъютанта предоставить мне увольнительную на этот день. Он нахмурился и пробурчал что-то про «молодых капитанов, которым нужно уделять больше внимания своим обязанностям», однако удовлетворил мою просьбу.