Королевства Ночи - Банч Кристофер - Страница 95

Я пожал плечами.

– А как ты думаешь почему?

– А кем его заменить, мой господин? – сказал Квотерволз. – Они любят принца Солароса, но воспринимают его скорее как любимого племянника, чем настоящего лидера. Они понимают, что он слишком юн, слишком неопытен и слишком храбр.

– Опасная смесь, – сказал я.

– Обо всех нас говорили так в свое время, мой господин, – сказал Квотерволз. – Тем не менее тиренцы полагают, что со временем принц станет первоклассным королем. Когда-нибудь. Для этого понадобится не один год. Но уж тогда, я скажу вам, господин Антеро, они пойдут за ним хоть в преисподнюю.

– Если доживут до того дня, – заметил я. Келе фыркнула, а Квотерволз сказал:

– В том-то и дело, мой господин.

Наступила пауза. Наконец Квотерволз решился спросить о главном.

– Вот мы тут немного удивляемся, мой господин, – сказал он. – Добрались мы сюда с трудом, но добрались. И теперь выясняется, что ждали-то мы совсем не того. А если заглядывать в будущее, то получается, что нас, кроме битвы с демонами, ничего и ждать не может? Так, что ли?

– В общем, ты хочешь знать, что мы собираемся предпринять? – уточнил я,

Квотерволз вздохнул:– Да, мой господин. Неплохо было бы узнать о таком пустячке.

– Это не пустячок, – сказал я. – И с ходу тут ничего нельзя сделать. Не так все просто. – Я почувствовал себя нерешительным, как король Игната. – Джанела Серый Плащ, как вы знаете, занята важными исследованиями. А я привык прокладывать курс не спеша. Но, с благословения Тедейта, наши планы скоро станут ясными.

– Приятно слышать, мой господин, – сказала Келе.

– Да, мой господин, – сказал Квотерволз. – Мы передадим эту новость остальным. Это их успокоит.

Но когда мы расстались, на душе у каждого осталось неприятное предчувствие чего-то ужасного, что нам грозило.

Больше всего Янош критиковал меня за мягкосердечие. Во всяком случае, он считал меня таким человеком.

– Милосердие, как добродетель, сильно переоценивают, – заявил он мне однажды. – Оно заволакивает взор, когда ты стоишь над поверженным врагом. Оно сдерживает тебя, расслабляет и рассеивает злость, необходимую для нанесения решающего удара. А все эти чувства необходимы, чтобы поставить врага на колени. Если же ты считаешь его достойным жалости, то лучше и не начинай с ним сражения. Милосердие лишает тебя способности мечтать, мой друг. А я предпочитаю пусть мрачные мечты, чем не мечтать совсем.

Янош по-своему был прав. Но я не изменился. Я не тот холодный, стальной человек, каким был Янош. Тем не менее я достиг более солидного возраста, чем он. И хотя я мягкосердечен, это вовсе не означает, что я дурак. Когда я удержал свою руку и оставил в живых Клигуса и Модина, я вовсе не собирался прижимать к груди моего сына с ядовитой душой. Уж этой-то ошибки я не совершил. Да, я оставил их в живых. Но при этом позаботился, чтобы у них вырвали ядовитые зубы.

Джанеле и мне выделили роскошные апартаменты рядом с покоями принца. По моей просьбе там же выделили комнаты Клигусу и Модину. Их разместили в трех смежных больших комнатах без окон и с единственным выходом наружу. Я попросил укрепить эту дверь и сделать в ней замок, который бы запирался только снаружи.

Отвечал за их охрану Квотерволз, мой самый надежный человек. Он назначил одного караульного внутри комнат, другого снаружи и менял их достаточно часто, чтобы они не утратили бдительность. Он лично совершал обходы днем и ночью, набрасываясь с бранью на часового, который на посту хотя бы зевнул. Чтобы уж быть окончательно во всем уверенным, я и сам заходил туда время от времени, проверяя, все ли в порядке.

Единственным недостатком всех этих мер было то, что, наблюдая за ними столь близко, я невольно все больше переживал за сына, видя его постоянно перед собой. Иногда – и совершенно внезапно – я вдруг вновь начинал относиться к нему как к ребенку. Я вспоминал его невинные игры в саду или как он сидел у ног Омери, когда она наигрывала на флейте какую-нибудь веселую мелодию. Мы возлагали на него такие надежды, такие мечты, так бурно обсуждали его будущее, находясь в интимной обстановке нашей спальни, так живо представляли себе, как из золотого мальчика он превратится в золотого мужчину.

Наверное, похожие добрые чувства рождались и в нем теперь, потому что однажды, войдя к нему, я увидел – он обрадовался моему приходу. Модин же, как обычно, отвернул от меня свое обезображенное, безглазое лицо. Когда же я спросил мага, могу ли я чем-нибудь быть ему полезен, он прошипел ругательство и попросил избавить его от моего присутствия.

– Все в порядке? – спросил я Клигуса. – Не нуждаешься ли в чем? Ничего не надо принести?

Он посмотрел на отвернувшегося мага и слабо улыбнулся.

– Разве что компанию получше можно было бы пожелать, – сказал он. – Уж слишком Модин был уверен в себе, когда сила была на нашей стороне… Никогда еще не видел мага, который столько болтает, – разве что Палмераса. Теперь же, потерпев поражение, если Модин и открывает рот, то только для того, чтобы выругаться или пожаловаться на свои раны.

Внезапно я разозлился. Мне захотелось рявкнуть: «Ты сам выбрал себе такую компанию! Будь ты проклят!» Но тут же мне стало грустно, и я промолчал.

– Прошлой ночью мне снился чудесный сон, – сказал Кли-гус. – Помнишь, как я в детстве сильно болел?

Я кивнул. Я все хорошо помнил. Это случилось до того, как мы сумели овладеть магическим искусством Ирайи, и нас еще посещали заразные болезни. Клигус подхватил летнюю простуду, которая растянулась на несколько недель, несмотря на все наши усилия побороть недуг. Я уже потерял жену и дочь от чумы и пребывал в еще большем отчаянии, нежели Омери. Постепенно Клигус выздоравливал, но еще не одну неделю провел на попечении сиделки и часто раздражался, потому что хотел играть, но был еще слишком слаб, и мы его удерживали в кровати. Мы всячески развлекали его, чтобы лежать было не так скучно.

– Мама сама мне готовила, – сказал Клигус, с улыбкой вспоминая безграничную доброту Омери. – Она выдумывала разнообразнейшие деликатесы, которые принял бы мой слабый желудок. А я так хотел поесть чего-нибудь простого.

– Поджаренный сыр, – сказал я, подхватывая его воспоминания и улыбаясь в ответ. – И суп из томатов, которые росли у нас на огороде.

– И сверху насыпать перца и добавить масла, – сказал Клигус.

– Да, – сказал я. – Я помню, как подал тебе однажды этот суп. Ты скривил губы, наморщил нос и сказал: «А где же масло и перец?» Ты вел себя как опытный гурман, которого оскорбили, предложив крестьянское блюдо.

Мы оба рассмеялись.

– А когда я сегодня проснулся, – продолжил Клигус, – на минуту мне показалось, что я снова всего лишь больной ребенок, за которым ухаживают нежные родители. С минуты на минуту я ожидал, что раздастся стук в дверь и войдет мама с подносом, на котором сыр, хлеб и суп. – Он вздохнул. – И тут я вспомнил, где нахожусь и… Ну да ладно. Жизнь иногда так поворачивается, правда?

И я ответил совершенно спокойно:

– Если тебе нужно мое прощение, считай, что ты его получил. Мне и раньше доводилось прощать негодяев. Кроме того, этого требует и память о твоей матери. Но если ты просишь меня смягчиться… – мой голос зазвучал хрипло, – то этого не будет!

Клигус покраснел от внезапного гнева.

– Ты думаешь, я прошу у тебя прощения? Да плевать мне на твое прощение! Во всем виноваты вы, господин Антеро. Если бы вы обращались со мной честно, ничего бы не произошло. Я всего лишь предался воспоминаниям с человеком, который знал меня в детстве. С тем, кто всегда умел поговорить со мной. Что же касается просьбы о смягчении… зачем я буду тратить слова? Единственное, о чем бы я попросил вас, Антеро, это прийти и поужинать со мной. И во время ужина отвернуться, чтобы я успел добраться до ножа!

Я пожал плечами и вышел, оставив за ним последнее слово.

Проходя мимо часовых, охраняющих моего сына, я вспомнил Яноша. И стал молить богов, чтобы они вырвали милосердие из моей груди.