Семейное дело - Посняков Андрей - Страница 9

– А в Озёрске большевики школу открыли… – тихо протянула Лана. – Ну, бывшую мужскую гимназию. Говорят, теперь всех вместе – и девочек, и мальчиков – будут учить.

– Стыд какой! Надо же – вместе.

Потемнело и подурнело. Внезапно налетевший с Тёмного озера ветер принёс холод и туман. Девушка поёжилась, искоса взглянув на задумавшуюся о чём-то мать – такую же красивую, как сама Лана, и всегда молодую. Колдуньи Зелёного Дома жили по сто пятьдесят, а то и больше, лет – осень зрелости для графини едва наступила.

– Пойдём спать, маменька? Я зажгу свечи…

– Сколько их осталось? Поди, меньше дюжины?

– Восемь штук, маменька, – доложила Лана. – Но Владимир Раджитович обещал завтра привезти.

– Обещал он… Небось опять серебряные вилки попросит, – хмыкнула Юлия. – Выжига.

– Зато помогает… Что бы мы с тобой без него делали?

– Да уж…

Магазины исчезли, управляющий, который раньше заботился об усадьбе, сбежал, продукты большевики распределяли по карточкам, торговаться на рынке фата не умела, и потому явление шаса – Раджита Кумара – стало для Юлии настоящим спасением. Лишь благодаря ему женщины до сих пор вели привычный образ жизни, не только не голодая, но даже позволяя себе и вино, и сласти. Правда, шас требовал за свои услуги твёрдую плату, но фата вовремя позаботилась о фондах, ещё после Февральской, переведя средства из банков и бумажных ассигнаций в золото, камни и серебро, и теперь чувствовала себя достаточно уверенно.

Бандиты же усадьбу обходили – после нескольких неудачных налётов в их кругах пошла о графине дурная слава, и они искали жертв попроще. И потому «Серебряные колокольчики», которые плотным кольцом окружали поместье, давно не сообщали о прибытии нежданных гостей.

– Покойной ночи, маменька! – Лана поднялась с кресла. – Счастливых снов.

– И тебе… – Графиня махнула рукой и пробормотала уже вполголоса: – Холодает уже. Не забыть бы заказать шасу дрова.

– Кому заказать?

– Покойной ночи, доченька.

Графиня спала на втором этаже, в примыкающей к обеденной зале спальне, комната её дочери располагалась в мансарде, куда вела узкая лесенка, тёмная и крутая, почти такая же, как в башнях какого-нибудь готического собора.

Поднявшись к себе, Лана долго не могла уснуть, ворочалась, потом уселась на стул у окна и, распахнув занавески, долго смотрела на звёзды.

Глава 2

Озёрский уезд, 1920 год, август

Краскор товарищ Митя Столяров, белобрысый юноша лет девятнадцати, сутулый и щуплый, с красными от недосыпания – по ночам писал заметки – глазами, нынче чувствовал себя, как никогда, прекрасно! Ещё бы! В «Ведомостях», наконец-то, выдали обещанные гонорары, причём совершенно роскошным пайком: каравай хлеба, полдюжины гусиных яиц и полмешка картошки! А если учесть, что у Мити ещё имелся припрятанный шмат сала, выменянный на местном рынке у черноглазого спекулянта за пару почти новых обмоток, то… можно себе представить все предвкушения одиноко живущего молодого человека без особых возможностей, но, бесспорно – таланта, непризнанного пока ещё поэта и будущего столпа советской периодики.

Схоронив год назад мать – очень хорошую, кстати, портниху, – Митя остался совсем один (отец погиб ещё до войны – попал под поезд, а братья – недавно, от тифа). Хорошо, хоть квартирная плата и все прочие платежи во времена военного коммунизма были понятием условным, да и в уисполкоме корреспонденту иногда подкидывали талоны на морковный чай с корочкой хлеба… а то протянул бы товарищ Столяров ноги от голода, и так уже истощал, не хуже тех умерших беженцев, о которых совсем недавно писал. Раньше-то, когда мать жива была, подрабатывала шитьём, и продукты в доме имелись, а вот ныне… далеко не всегда. Хорошо, хоть морковный чай… талоны.

Нет, Митя не унывал, не жаловался: так сейчас все жили, что поделать – война. Вот разобьём буржуев, покончим с Врангелем и белыми польскими панами, вот тогда и настанет настоящая жизнь, такая, что… такая… такая… Коммунизм – одно слово! А сейчас и потерпеть можно, тем более – уже недолго осталось, совсем недолго.

Нет, и сейчас можно было жить, чего уж. Столяровы издавна квартировали почти в самом центре города – пусть небольшого, но города! – в одном из многоэтажных доходных домов, до революции принадлежавших известному купцу Никодиму Десяткину, а ныне, понятно, национализированных. После смерти матери юношу уплотнили, на что Митя вовсе не сетовал – что он, буржуй, что ли, в двух комнатах жить? Маленькую и тёмную, похожую на ученический пенал – оставили Столярову, другую же – большую и светлую – по решению жилтоварищества разделили фанерной перегородкой на две, одну дали товарищу Чеширскому с супругой, сотруднику уездного земнадзора, вторую – молодому угрюмому парню, сотруднику местной ЧК.

Чекиста звали Пётр Бруджа – подозрительно, но сказал, что из стрелков латышских, и так всё объяснил. И при этом он чем-то походил на Митю: такой же сутулый, тощий и такие же красные глаза. Правда, волосы не белобрысые, а чёрные, как смоль, и кожа – бледная, словно у поганки. И холодная. Однажды Столяров прикоснулся к руке чекиста и поразился, насколько она ледяная.

«Замёрз», – буркнул тогда Пётр, и больше к этой теме они не возвращались.

На работу чекист ходил по ночам, днём отсыпался и – дивное дело! – сразу же попросил поменяться: свой, большой и светлый, кусок комнаты отдать в обмен на сырой и тёмный «пенал». Митя, конечно же, обрадовался, вот только несколько побаивался – а как на это посмотрит жилищный комитет? Новый сосед, однако же, обещал всё уладить… и уладил, всё же чекист, не кто-нибудь, – жилком переезд благословил! А ещё в тот же вечер поделился с Митей пайком, да и потом частенько делился – вот оказался какой человек, не то, что эти… Чеширские. А с виду – угрюмец нелюдимый! Правда, к себе в комнату никогда не приглашал, да и за стол вместе с Митей не садился, потому что сильно на работе уставал. Так это и понятно, работа у человека такая, что не позавидуешь. Почётная, конечно – да, но не позавидуешь: сколько нынче развелось спекулянтов, барыг разных, недобитых белогвардейцев, да и дезертирские шайки в окрестных лесах так и шастали…

…Насвистывая «Беснуйтесь, тираны», юный корреспондент уездных «Ведомостей» скинул с плеча мешок и остановился передохнуть у родного парадного, если так можно было назвать изрядно загаженный и вечно тёмный подъезд, мрачным видом своим напоминавший какую-нибудь крипту или глубокую, с летучими мышами, пещеру.