Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь - Бордюгов Геннадий Аркадьевич - Страница 17

В следующий раз Толстов поостережётся вступать в полемику с ЦК. При молчании специалистов в 1952 году будут опорочены национальные эпосы народов Кавказа и Средней Азии — «Деде Коркут», «Коркут Ата», «Алпамыш», «Кероглу», «Кобланды-батыр», осетинский эпос Нартов и др.

Вообще способы проявления перестраховки в интеллигентской среде были весьма разнообразными и подчас неожиданными. М.В. Нечкина вдруг завершила свою, скажем так, независимую и глубокую речь на совещании по вопросам истории в ЦК ВКП(б) (июнь 1944 года) странным и противоречащим всему, что она сказала перед этим, пассажем: «У историков нет застоя, но их разнообразная активность не имеет должного направления и руководства <…>. У нас много текущих, повседневных трудных вопросов, по ним надо получить совет и указание. Но советоваться не с кем. Тов. Ярославский оказывал нам большую помощь, но после его смерти место осталось незамещённым. Наши требования к руководителю были бы сейчас ещё более высокими. Руководитель, с которым можно посоветоваться по трудным вопросам принципиального значения, должен соединять очень крупный политический авторитет с личной причастностью к исторической работе, с осведомленностью в исторической работе»{59}. Будущий академик просила секретаря ЦК А.А. Щербакова пересмотреть отношение к Сталинским премиям и присуждать их только тем историческим работам, которые могли бы восприниматься как руководящие.

Такого рода перестраховка подменяла принципы научной деятельности целеуказаниями высокопоставленных лиц. Личный выбор историка — предпочтениями комиссий по премиям. Возможно, Нечкина полагала, что она и её группа смогут влиять на этих «советчиков» в ущерб своим оппонентам, и при этом не отвечать ни за избранную тему, ни за результаты исследования.

В соприкосновении «национализированной» идеологии, пронизывающей изучение прошлого, и историков не могли не обнаружиться противоречия, порождающие, в свою очередь, различные тупиковые ситуации. Но парадокс состоял в том, что, фиксируя это, ученые опять-таки нередко пытались сами подсказать власти, как объяснить, замять или обойти очевидные слабости новых установок. Таким образом, складывался замкнутый круг взаимного прикрытия и использования друг друга в искусственном сглаживании противоречий. В этой бесконечной игре можно было получить ощутимый выигрыш или обмануть. Власти принадлежала заведомо более выгодная позиция. На ученых весьма часто опробовались идеологические новации. Их же руками контролировался процесс их прохождения. В их среде отыскивались ответственные за возможные ошибки. Естественно, что сложности и спорные моменты идеологии широко не освещались. До народа доводилось только ясное и простое. В результате возникала иллюзия эффективности идеологии, которая на самом деле всё больше и больше отдалялась от подлинной истории, самой действительности и её вызовов.

В 1943 году председатель Всесоюзного общества культурной связи с заграницей В. Кеменов, выполняя просьбу секретаря ЦК ВКП(б) А. Щербакова, готовит концептуальную статью о мировом значении русской культуры. Предназначенная для журнала «Большевик», эта статья призывала без сожаления расстаться со многими привычными рассуждениями об истории русской культуры, которые успели утвердиться в энциклопедиях и фундаментальных монографиях. Под этими «рассуждениями» подразумевалось стремление ученых прослеживать влияние западных мыслителей и художников на русскую интеллигенцию.

В. Кеменов понимал противоречивость подобного рода директив. Об этом он честно попытался предупредить Щербакова в записке, не предназначенной для печати: «Если отрицать возможность «влияний» в принципе, то тогда нельзя будет доказать и влияния русской культуры на культуру других стран, которое уже сейчас огромно и будет усиливаться. Кроме того, если подчёркивать самобытность, рассматривая ее вне связей русской культуры с культурами других стран, то очень легко впасть в славянофильство».

Это замечание, судя по всему, не было принято во внимание. Более того, официальный подход к проблеме культурных взаимовлияний был парадоксально перенесен и на другие народы СССР. В первом томе «Истории таджикского народа», изданном в 1949 году, читаем: «Народы Средней Азии оказали большое влияние на культурное развитие западных иранцев сасанидского государства. Так, например, шелководство проникло в Иран из Средней Азии. Эпос различных народов Ирана явно вобрал в себя творчество народов Средней Азии, особенно Хорезма и Согда».

Мысль об автохтонности культур народов СССР приобретает характер навязчивой идеи. Оказывается, и народы Северного Кавказа совершенно самостоятельно создали «самобытную и своеобразную культуру» и «первые начатки государственности»{60}. В то же время акцентирование самобытности культур нерусских народов тоже находилось под подозрением.

Серьёзное противоречие возникало и по поводу проблемы преемственности между старой дореволюционной и советской Россией, а ещё точнее — проблемы прерывности и непрерывности её истории. К власти, являющейся носителем и интерпретатором «самой передовой теории», апеллировали две группы историков. Такие ученые, как Тарле, Аджемян и Яковлев, исходя из возвеличивания в годы войны фигур Невского, Донского, Ивана Грозного, Петра I и Суворова, боровшихся за укрепление Российского государства, требовали оправдать «колониально-захватническую политику» царизма. Представить в качестве «реакционных» крестьянские восстания под руководством Разина, Пугачева, движение декабристов, поскольку они были направлены против российской государственности. Оппоненты этой точки зрения — Греков, Бахрушин, Нечкина — объявлялись последователями немецких историков Байера, Шлецера, Миллера — авторов «норманской теории».

Привычное и закономерное для сталинского времени вмешательство ЦК ВКП(б) в эту дискуссию закончилось тупиковой ситуацией. Не найдя ничего лучшего, руководство заклеймило обе группировки историков. Первая была обвинена в великодержавном шовинизме и отнесена к «школе Милюкова». Вторая — в «очернении всей истории России» и причастности к «школе Покровского». Проблема была отложена на неопределённое время.

Однако вполне логичной реакцией на подобные споры в конце войны стала реанимация в интеллигентской среде имперского сознания. И вот уже освобождение Красной Армией оккупированных территорий расценивалось как уникальная возможность «завершить дело собирания воедино всех русских земель, русских племен» и тем самым исправить ошибки Екатерины II и Александра! В январе 1945 года Г. Александров посылает Жданову копию анонимного письма, полученного им из Президиума АН СССР. Он сопровождает документ примечанием: «Письмо представляет известный интерес для характеристики настроений некоторых историков»{61}.

Само письмо напоминало листовку: «Наступил исторический час. История представила возможность завершить начатое Иваном Калитой ДЕЛО СОБИРАНИЯ воедино всех РУССКИХ ЗЕМЕЛЬ, РУССКИХ ПЛЕМЕН <…>. Именно поляки и немцы в XIX и начале XX вв. усиленно раздували, фальсифицируя историю и литературу, сепаратистское движение, “украинизм” как идею отдельной нации, языка и государства. И работа их дала свои результаты в виде требований “Самостийной Украины” в виде “петлюровщины”, “скрыпниковщины”, “бандеровщины”. Этот очаг заразы, этот гнойник надо лечить радикально, пока не поздно <…>. Просим не называть галичан и угрорусов “украинцами”, а называть “русскими” или “русинами”, а В. Галицию и Закарпатье — Галицкой Русью и Закарпатской Русью. Русский Галичанин»{62}.

Однако уже не анонимный преподаватель кафедры истории СССР МГУ — С.К. Бушуев — в письме Жданову от 12 мая 1945 г. просил помощи и указаний по ряду теоретических вопросов истории СССР. В частности, он «удивлялся» тому, что за последние два года некоторые преподаватели стали меньше обращать внимания на освещение истории отдельных народов СССР, особенно истории северокавказских народов. В частности, истории борьбы горцев за независимость под руководством Шамиля. Имел место и отход от «замечаний тт. Сталина, Жданова, Кирова по поводу конспекта учебника по истории СССР». Почему, спрашивал автор письма, в нашей пропагандистской печати весьма мало статей о советском патриотизме, в котором, по Сталину, «гармонически сочетаются национальные традиции народов и общие жизненные интересы всех трудящихся Советского Союза?»{63}.