Рыцарь Христа - Стампас Октавиан - Страница 59

— Так значит, Аларих фон Туль был к тому же и хасасином! — воскликнул я. — После этого я не удивлюсь, что и император Генрих имеет чин фидаина или рафика в войске у шах-аль-джабаля.

— Нет, это вряд ли, — покачал головой Жискар. — Хотя, всякое может быть. Ясно одно — какая-то ниточка все же ведет от Хасана ибн ас-Саббаха к Генриху. В разговорах между хасасинами мне довелось несколько раз услышать его имя.

— К тому же, Генрих исповедует ту же двоякую ересь, что и ваши друзья-зульфикары, — добавил я.

— Вот как? А вы что, знакомы с Генрихом? — спросил Жискар.

— Да еще как знаком! — усмехнулся жонглер Гийом.

— Но что же было дальше? — спросила Елена.

— Да, как же вам все-таки пришло в голову опомниться и отречься от этих извергов? — спросил Аттила.

— Сам не знаю, как это объяснить, — отвечал Жискар. — До меня очень быстро дошло, что негодяи хотят захватить корабль венецианцев, идущий с грузом в Венецию. Среди множества драгоценных вещей на корабле должна была находиться какая-то особенная реликвия, вывозимая из Антиохии каким-то рыцарем. Как оказалось, никакого рыцаря с реликвией на корабле не было. Внутреннее отупение, владевшее мною особенно после второго путешествия в Фирдаус, и тут не нарушилось. Захват корабля? Ну что ж, я и к этому был готов, пожалуйста. Однако, как только мы погрузились на судно, со мной стало что-то происходить непонятное. Во-первых, с самого начала нашего недолгого плавания, меня так скрутило, что я белого света невзвидел, меня выворачивало наизнанку и катало по полу, будто я выпил яду. Но это обычная морская болезнь, которой я, увы, подвержен, и тут нет ничего особенного. А вот то, что произошло как раз накануне того момента, когда мы должны были захватить корабль и плыть на нем к берегу Киликии, действительно необъяснимо. Сутки промучавшись от морской болезни, я внезапно почувствовал облегчение и вышел на палубу. Небо было затянуто тучами, по морю бродили взбудораженные волны, а в глазах у меня плавали зеленые и синие круги, из которых вдруг сформировалась фигура человека. Еще мгновение — и я увидел, что это не кто иной, как Амбарцум, бедняга-армянин, которого я казнил собственною рукой. Он стоял предо мною белый, как туман, на шее у него болтался обрывок веревки, но впрочем вид у него был благообразный. Видя, что я сильно испуган, он протянул в мою .сторону руку и сказал: «Не бойся меня, Жискар. Я пришел сказать тебе, что ты прощен, и сейчас тебе предстоит совершить отречение от Сатаны. Оставь тех, с кем ты пришел сюда для совершения гнусного дела и приди на защиту христиан, коим грозит гибель от рук разбойников. Корабль обречен, ему суждено кануть в морской пучине вместе со всеми хасасинами. Лишь немногие спасутся, и ты — в том числе, если только сделаешь так, как я сказал. Это говорю тебе я, Амбарцум, которого ты повесил». Тут в глазах у меня потемнело, и проклятая морская болезнь снова скрутила с прежней силой, я упал на палубу, выворачиваясь наизнанку, хотя в животе у меня уже было давно пусто так, будто там не осталось даже желудка и прочих внутренностей. Еле очухавшись от приступа, я поспешил вскочить на ноги, но, оглядевшись по сторонам, нигде не увидел Амбарцума. То, что происходило потом, должно быть, вам уже рассказали остальные спасшиеся. Могу добавить лишь, что и после посетившего меня видения, я не сразу решился отречься от своих хасасинов. Только когда я увидел, что несколько человек нападает на этого тучного рыцаря по имени Аттила, в голове у меня вдруг раздался голос Амбарцума: «Ну что же ты?» И тут я бросился на хасасинов и спас Аттилу.

— Если честно, то я и не в таких бывал переделках, — сказал тут Аттила. — Неизвестно, смогли бы они со мной справиться или нет. Но то, что вы послушались покойного армянина, конечно хорошо. Помнится, у нас в Вадьоношхазе был схожий случай. Скорняк Тибор по прозвищу Бюзеш, что значит «вонючка», страшно любил выпить, хотя, даже если бы он пил в три раза больше, ему едва ли удалось отбить вечный запах, исходивший от него. Даже жена сбежала от него с каким-то занюханным болгарином только потому, что от него чуть меньше воняло, чем от Тибора. Люди его сторонились и недолюбливали не только за мерзкий запах, но еще и за то, что у нас в Вадьоношхазе почему-то все обожают собак, а Тибор разводил их в своем хозяйстве, чтобы резать и выделывать их шкуры. Потом к нему приезжали болгары, с одним из которых и сбежала его жена Фружина, и покупали у него собачьи шкуры. Мало того, Бюзеш еще и питался тушками зарезанных и ободранных им собак, что совсем уж вызывало омерзение. Никто не ходил в гости к Тибору, кроме старика Эдьеда, тоже выпивохи. Этому вообще все равно было, чем закусывать, хоть тараканами, такой был неприхотливый. Одно время он частенько захаживал к Вонючке Тибору на собачий паприкаш и холодец из песьих копыт. И вот однажды когда они очень неплохо клюкнули, открывается дверь и входит некая богато одетая барыня.

— Узнаешь ли ты меня, Бюзеш Тибор? — спрашивает она скорняка.

— Никак нет, — отвечает скорняк, — не имею чести знать, но вижу, что для вас мне придется сшить самую лучшую шубу.

— Вовсе нет, — говорит барыня. — Я пришла сказать тебе раз и навсегда, что если ты, мерзкая твоя рожа, не перестанешь резать моих родственников, то погибнешь самой лютой смертью и попадешь в ад, где бешеные псы Люцифера будут вечно грызть и глодать тебя. Я — та самая пегая сука, которую ты задрал на прошлой неделе. Предупреждаю: одумайся и перестань резать наш многострадальный собачий народ. Прощай, Бюзеш Тибор, и заруби себе на носу!

Тут Тибор и старый Эдьед и впрямь заметили, что в лице у странной гостьи можно разглядеть нечто собачье — то ли усы, то ли брылы, а когда она повернулась и ушла прочь, им даже померещилось, что на прощанье она повиляла хвостом. Но если вы, господин Жискар, послушались вашего армянина, то Вонючка Тибор и не почесался. Он продолжал резать и поедать собачью братию и выделывать собачьи шкуры на продажу заезжим болгарам.

Прошел месяц. И вот однажды ночью, когда Тибору за очень большую плату удалось-таки затащить к себе постель самую некрасивую в Вадьоношхазе вековуху Эржебету, в окно к нему громко постучали, Тибор открыл дверь и впустил в свой дом человека, укутанного черным плащом. А когда он спросил его, что тому угодно, гость ответил:

— Мне нужна кожаная туника очень хорошей выделки, за которую я заплачу тебе сто золотых монет, причем, вот тебе задаток.

И с этими словами он бросил на стол кошелек, из которого впрямь выпало несколько золотых. Глаза у Тибора загорелись, он дрожащим голосом стал уверять заказчика, что сделает самую лучшую кожаную тунику во всем Венгерском королевстве, да что там — во всей Европе.

— Из какой шкуры пожелаете? — спрашивает он потом. — Из бычьей, свиной, оленьей?

— Из твоей, — отвечает гость. — А если не хватит, то можешь добавить кусок из шкуры той потаскухи, что согласилась провести с тобой эту ночь, вонючка ты этакая.

Тут Тибору стало так не по себе, что он потерял дар речи и более уже не обретал его до самой своей смерти. А гость тем временем откланялся и, прежде чем уйти, сказал:

— Я приду за своим заказом через месяц при условии, что ты не перестанешь резать моих родственников. Я — тот самый черный кобель, которого ты зарезал и разделал две недели назад. Если же ты прекратишь свое мерзостное ремесло, я не явлюсь к тебе до того самого дня, пока ты вновь поднимешь руку на собак. Прощай, Бюзеш Тибор, и заруби себе на носу!

Как только он ушел, Эржебета, которая все видела и слышала кинулась вон из дома скорняка Тибора, а поскольку он ей показался околевшим от испуга, то она не преминула прихватить с собой кошелек, наполненный золотыми монетами. Правда, как только она прибежала домой и заглянула внутрь кошелька, то увидела там чисто обглоданные позвонки и ребрышки и сама чуть было не околела от страха. Старик Эдьед и вековуха Эржебета всему Вадьоношхазу рассказали о двух ужасных визитах, нанесенных скорняку Тибору пегой сукой и черным кобелем. Многие ходили к Тибору и уговаривали его бросить пить и перестать резать собак, но он назло всем принялся с утроенной силой резать их и пожирать с небывалой жадностью, будто решил на корню извести все собачье сословие. И столько по всему его двору было разбросано костей, что когда его все-таки сожрали псы, то никто не мог определить, где валяются собачьи кости, а где останки Вонючки Тибора.