Рыцарь Христа - Стампас Октавиан - Страница 36

— Но государь, я ношу его не более четырех месяцев, — пролепетала Адельгейда.

— Вот как? — изумился он, приподняв бровь, — А мне казалось, что для похотливых кошек это вполне достаточный срок.

Осмотрев замок Теодориха, он выбрал просторную комнату и затеял в ней попойку, закончившуюся оргией. Генрих восседал на троне в белоснежной римской тоге, которую, правда, уже успел запачкать вином, и приказывал всем присутствующим вступать в соитие с бесстыдными девками, часть из которых он привез вместе с собою, а часть была приведена к нему с одной из веронских улиц, известной своими нравами. Стыдливые люди спешили удалиться из зала, Генрих же велел догонять их и награждать тумаками. Императрица ушла одной из первых, но он не сразу заметил ее ухода, потому что на коленях у него все время восседала ведьма Мелузина. Раздевшись догола, она показывала всякие фокусы — меняла цвет своей кожи, становясь то белоснежно белой, то темнокожей, почти как эфиопка; удивительно изгибалась то назад, касаясь затылком ягодиц, то вперед, целуя себя в промежность; некоторые потом утверждали, что время от времени на копчике у нее появлялся небольшой хвостик, но Конрад не видел этого, поскольку старался вообще как можно меньше смотреть на нее. Обратив внимание на то, что его сын хмуро сидит в углу и явно собирается покинуть зал, император кликнул шлюх, чтобы они сбросили с него одеяние и заставили его овладеть ими. Именно тогда, когда три весьма сильные и грудастые веронки накинулись на Конрада и соблазнили его, воспользовавшись тем, что он охмелел и ослаб от зрелища, которое возбудило его, было объявлено, что Вельф и Матильда желают видеть императора и просят у него аудиенции.

— Что ж, — сказал Генрих, — пусть они войдут и поучаствуют в нашем веселье. Я прав, августейшая?

Этим титулом он величал ведьму Мелузину. Многие, в том числе и Конрад, слышали, как однажды во время этой оргии он даже объявил, что если Адельгейда вдруг умрет от родов или по какой-нибудь иной случайной причине, тогда Мелузина немедленно сделается новой императрицей.

Матильда и ее юный супруг, едва лишь переступили порог зала и увидели постыдное зрелище свального греха, в центре которого восседал император Римской империи с голою ведьмой на коленях, вспыхнули от негодования и объявили, что не желают разговаривать с императором в такой обстановке.

— Вельф, мой мальчик, — сказал Генрих, — разве ты не являешься моим непосредственным вассалом? Разве где-нибудь записано правило, запрещающее вассалу разговаривать с его господином в каких-то особо неприемлемых для вассала условиях? Разве тебя поджаривают на костре или варят в чане с кипятком? Почему же тогда ты не хочешь говорить со мной и к тому же позволяешь своей жене, которая, кстати, тоже владеет землями, принадлежащими моей империи, говорить вместо тебя? Не пора ли проучить спесивую итальянку, как ты считаешь, августейшая?

— Давненько, давненько пора, — прошипела Мелузина, спрыгнула с колен императора и стала медленно подходить к Матильде, делая руками движения, показывающие, что она намеревается выцарапать герцогине Тосканской глаза. Лицо ее при этом так страшно меняло выражения, что многим показалось, будто на лбу у ведьмы время от времени появляется третий глаз, а в кучерявых смоляных волосах мелькают змеи. Матильда принялась осенять себя крестными знамениями и шептать молитву ко Пресвятой Троице, но колдунья в ответ только хохотала и выкрикивала какие-то несуразные, дикие и уродливые слова. Телохранители окружили Матильду и Вельфа со всех сторон, и под их защитой супружеская чета быстро удалилась из зала. Генрих вскоре пожалел, что отпустил их, вместо того, чтобы заточить в темницу или убить. Он послал людей, но было поздно — Матильда и Вельф укрылись в доме у герцога Веронского, а отряд императора был слишком мал для серьезного скандала. Тогда он немедленно приказал принести бумагу и продиктовал послание к папе Урбану, в котором говорилось, будто Матильда Тосканская, желая вступить в открытую вражду с императорской властью, распускает лживые и бессовестные слухи о том, что благочестивейший и добропорядочнейший император, богобоязненный Генрих IV, устраивает оргии, уподобляя себя развратным императорам Рима после Августа Октавиана. Письмо взывало к Урбану, который именовался первым апостолом папы Климента, не верить этим злобным измышлениям и клевете, а сплетницу Матильду призвать к ответу и как положено, по-церковному, наказать. Отправив это письмо, Генрих с хохотом приказал привести еще девок и продолжить оргию с удвоенным пылом.

На другой день Конрад отправился в храм Святого Зенона замаливать свои грехи. Там он встретил императрицу, туда же вскоре явился и император в сопровождении многих из вчерашней компании, кроме, разумеется, ведьмы Мелузины. Произошло невероятное. Генрих и его ближайшие распутники искренне каялись в своем распутстве, по много раз становились на колени и подолгу так простаивали, и в результате получили полное отпущение своих грехов. Выйдя из храма, Генрих совершил еще более удивительный поступок. Он упал на колени перед императрицей и почти со слезами произнес:

— Супруга моя, Адельгейда, раскаиваюсь перед тобой и смиренно прошу у тебя прощения за все муки, которые я причинил тебе. Прости меня, милая Адели, вспомни, что я муж твой и отец твоего будущего чада. Не встану с колен, пока не простишь меня.

Бедная Адельгейда так вся и просияла от счастья. Она принялась поднимать мужа с колен, приговаривая:

— Как же мне не простить тебя, супруг мой, если даже Господь Бог всемогущий и строгий прощает и нам велит прощать. Отныне я не помню зла, причиненного мне тобой. Благослови тебя Бог и да спасет Он твою душу.

Вернувшись вместе с отцом и молодой мачехой в замок, Конрад первым делом поинтересовался, где сейчас ведьма Мелузина, и узнал, что она исчезла в неизвестном направлении.

— Слава Тебе, Господи! — воскликнул от радости Конрад. Ему вдруг стало ясно, что причиною всех бед отца является эта страшная женщина. Быть может, она решила покинуть его, и теперь он начнет излечиваться от своих духовных недугов? Сколько Конрад помнил себя, Мелузина постоянно то появлялась, то исчезала, и всегда она одинаково выглядела, что пять лет назад, что десять, что пятнадцать. Генрих не всегда бывал отвратительным, наступали в его жизни периоды, когда он становился добрым, заботливым, даже нежным. Вот только не мог Конрад точно припомнить, мелькала ли на горизонте в такие периоды Мелузина.

Он отправился к герцогу Веронскому, желая сообщить Матильде о происшедшей перемене в отце, но с огорчением узнал, что Вельф и Матильда покинули Верону сегодня рано утром, еще затемно. Судя по всему, они отправились либо в Мантую, либо в Каноссу. Искренне сожалея об их отъезде, Конрад вернулся в замок Теодориха и застал там трогательную картину того, как император ухаживает за императрицей. Увидев сына, Генрих протянул к нему руки и воскликнул:

— Она невинна, сын мой, Конрад! Обними свою добрую и чистую мачеху. Ей столько пришлось пережить из-за меня. Но теперь… Я только что своею рукой открыл замок и снял с нее этот ужасный пояс Астарты. Как я терзаюсь из-за того, что заставил ее надеть его! Обними же императрицу, король Германии!

Не веря своим глазам и ушам, Конрад обнял и поцеловал Адельгейду, затем бросился в объятия к отцу и с жаром расцеловал его внезапно ставшее добрым и мягким лицо.

— Не может быть! Я не могу в это поверить! — воскликнул я, когда Конрад дошел в своем рассказе до этого места. — Неужто и впрямь произошла эта сказочная перемена? Почему же тогда вы начали свое повествование таким мрачным тоном?

— В том-то все и дело, что неожиданности следовали одна за другой, — отвечал Конрад. — Весь тот день и несколько следующих отец проявлял необычайную для себя чувствительность к людям и прежде всего к Адельгейде, он постоянно целовал и ласкал ее, приводил в смущение тем, что умолял позволить ему покормить ее с ложечки, как ребенка, придумывал для нее разные милые прозвища, называл стрижом, ласточкой, форелькой, вишенкой и дошел, наконец, до такого сюсюканья, что это стало настораживать — не то он малость тронулся рассудком, не то за всем этим спектаклем что-то кроется такое, чего еще белый свет не видывал.