Машина времени. Остров доктора Моро. Человек-невидимка. Война миров - Уэллс Герберт Джордж - Страница 1

ГЕРБЕРТ УЭЛЛС

Машина времени Остров доктора Моро

Человек-невидимка Война миров

{1}

Великий фантаст

Уэллс успел удивительно много. Он умер за месяц до своего восьмидесятилетия и жизнь прожил на редкость активную и насыщенную. Он написал сто десять книг, объехал весь белый свет, вмешивался — и с каким темпераментом! — во все главные споры своего времени, дружил или ссорился (и здесь тоже в темпераменте ему никак нельзя было отказать) с ведущими политиками Англии, такими, как Ллойд Джордж и Черчилль, повидался и побеседовал или, во всяком случае, вступил в переписку почти со всеми, кто в те годы стоял во главе господствующих социальных и духовных течений. Он всегда был близок к самому центру событий и выразил себя, как мало кто. И все-таки до сих пор не умолкает споро том, кем был этот человек. Его называли провидцем — и сразу вспоминали, сколько он ошибался. Его называли художником и начинали подсчитывать, сколько невыношенных, поспешных, обязанных своим появлением злобе дня или просто нетерпеливому желанию лишний раз высказать свои мысли книг и статей он написал. Его называли журналистом, — но тут же выяснялось, сколько в нем от художника. О характере его таланта столько спорили потому, что у него было в исключительной степени выражено одно из главных качеств всякого истинного таланта — своеобразие. Он был непохож на других уже тем, что охватывал необычайно широкий круг явлений, казавшихся многим его современникам несовместимыми. Среди его произведений мы найдем и политические трактаты, и работы по биологии, учебники и популяризации, статьи по философии и социологии, большой цикл исторических и педагогических сочинений, и целый спектр произведений художественных — от романтической новеллы до бытописательского романа и от научной фантастики, образы которой, выражая жизнь, очень вместе с тем на нее непохожи, до романов-трактатов, которые местами неотличимы от прямой публицистики и заполнены персонажами не просто художественно достоверными, но и прямо — с указанием фамилий и дат — из жизни заимствованными. Подобный диапазон творчества составлял неотъемлемое свойство таланта Уэллса. Уэллс не был бы Уэллсом без этого стремления охватить, выразить, переделать мир. Ибо такова именно его главная задача, отсюда черпается его творческая энергия, на это направлены силы этой многообразной и вместе с тем удивительно цельной личности.

В 1934 году Уэллс опубликовал произведение, созданное в одном из немногих не использованных им до этого жанров — «Опыт автобиографии». Уэллсу и здесь было чем поделиться с читателем. Ему исполнилось шестьдесят восемь, и все эти годы были заполнены событиями, встречами с людьми, мыслями о ненаписанных книгах. Вторая половина жизни оказалась даже богаче первой — после тридцати, когда Уэллс завоевал всемирную славу, возможности наблюдать жизнь и вмешиваться в нее были у него несоизмеримы с прежними. И все же большую часть книги Уэллс отвел своему детству, юности, первым шагам на литературном и научном поприще. События этих лет, даже самые на поверхностный взгляд незначительные, представлялись Уэллсу очень важными, и он, безусловно, был прав — ведь речь шла о формировании его личности и становлении его как писателя, а он был крупной личностью, отразившей в себе свое время, и великим писателем.

Уэллс родился в 1866 году в небольшом, расположенном неподалеку от Лондона городе Бромли. Этот город гордится несколькими именами — здесь родились один из крупнейших политических деятелей восемнадцатого столетия Уильям Питт и Уэллс, долго жил знаменитый русский революционер и географ Кропоткин, неподалеку находилось имение Дарвина. Но если дом Кропоткина по-прежнему в целости и сохранности, то жалкая лавчонка, в которой вырос Уэллс, да и соседние лавки давно снесены. Удивительное совпадение: и дом Уэллсов, и вся эта улица разрушены в 1934 году, в тот самый год, когда Герберт Уэллс завершил свою двухтомную автобиографию. Они словно перешли на бумагу, сделались достоянием литературы, и им уже незачем было существовать в действительности.

Уэллсы торговали посудой. Когда горничная из старинного поместья Ап-Парк, двадцативосьмилетняя Сара Нил, и тамошний младший садовник Джозеф Уэллс, поженившись, приобрели эту лавку, она была для них символом независимости, нового общественного положения, надеждой на будущее преуспеяние. К сожалению, надеждам этим не суждено было сбыться. Лавка, конечно, свидетельствовала, что владельцы ее не служат больше по найму и принадлежат к «среднему классу» (и Сара Уэллс умела это ценить больше всех остальных), но доход приносила мизерный. Семья чуть ли не голодала.

С этим домом — грязным, голодным, жалким, связаны первые воспоминания одного из трех выживших детей Уэллсов — Герберта. Утешало только одно — многим другим жилось, очевидно, не лучше. Сидя на кухне в полуподвале, мальчик подолгу разглядывал сквозь решетку в тротуаре подметки прохожих и отмечал про себя, что они по большей части дырявые. Хотя какое тут утешение — ведь, наверно, поэтому они так редко заглядывают в лавку…

Впрочем, дети уже не требовали прежней заботы, начинали подрастать, зарабатывать на себя. Мать вернулась на службу — стала домоправительницей усадьбы Ап-Парк. В тот же год вслед за своим старшим братом начал трудовую жизнь и Герберт. Мать пристроила его уборщиком и кассиром в мануфактурный магазин. Правда, два месяца спустя хозяева предпочли с ним расстаться — молодой служащий не показал ни способностей, ни радения. Зато к подвернувшейся тут же новой работе молодой Уэллс отнесся с энтузиазмом. Один из родственников, открывший небольшую частную школу, взял его к себе помощником. Но и на этом месте молодой человек (он, на беду, был моложе некоторых своих учеников) не преуспел. К тому же школу пришлось закрыть. Уэллс уехал к матери и некоторое время жил в Ап-Парке. Затем его отдали учеником в аптеку — и снова пришлось уйти: семья не могла осилить плату за обучение. Тогда его устроили в мануфактурный магазин. Там он проработал целый год и достиг даже положения младшего приказчика, но неожиданно бросил все и вернулся к матери, заявив, что ни мануфактурой, ни чем-либо иным торговать больше не собирается.

Интересы его и правда лежали в другой области. Он давно уже упорно учился, сдал экзамены за курс средней школы, много читал, и место, которое он получил, покончив с мануфактурной торговлей, оказалось ему по душе. Он стал помощником учителя, притом в настоящей городской школе, а год спустя получил стипендию в Лондонском университете на педагогическом факультете. Это определило его дальнейшую жизнь.

Приход Уэллса в Лондонский университет означал для него приобщение к миру науки и к миру литературы. Его любимым учителем стал Томас Генри Хаксли (Гексли) — ученик Дарвина, сумевший перенять не только научную, но и гуманитарную традицию основателя новой биологии. Дарвиновское «Происхождение видов» не раз называли потом большим явлением литературы. Томас Хаксли завоевал огромный литературный авторитет уже при жизни. Он не писал романов, стихов и рассказов, он говорил только о науке. Но этот разговор вел человек, уверенный, что наука проникает собой весь мир и что не должно быть резко очерченных границ между нею и литературой. При этом эмоциональная сторона искусства никогда не вытеснялась для Хаксли его познавательной стороной. «Я всю жизнь испытывал острое наслаждение, встречаясь с красотой, которую предлагают нам природа и искусство, — писал он. — Физика, надо думать, сумеет когда-нибудь сообщить… точные физические условия… при которых возникает это удивительное и восторженное ощущение красоты. Но если такой день и придет, наслаждение и восторг при созерцании красоты останутся, как прежде, за пределами мира, истолкованного физикой». Искусство не было для Хаксли способом передачи истины, найденной наукой. Он справедливо считал его самостоятельным путем исследования мира и нахождения истины. Но Хаксли при этом твердо верил, что художник, чей разум развился в общении с наукой, всегда имеет преимущества перед художником, к ней безразличным. Отвернуться от науки, говорил он, значит отвернуться от современности, от ее задач, отказаться мыслить в ее масштабах. Ведь наука и литература восходят к чему-то более высокому, — культуре, являются частями ее, и у них общая цель: решить вопрос о месте человека в природе и его отношении ко вселенной, о пределах власти человека над природой и власти природы над ним, о смысле жизни.