Москва, 41 - Стаднюк Иван Фотиевич - Страница 39

В это время в дверях кабинета появился Поскребышев и хрипло доложил, прикоснувшись рукой к горлу, которое, видимо, беспокоило его:

– Товарищ Сталин, товарищ Тимошенко на проводе. Сталин снял трубку с черного телефонного аппарата и, прежде чем начать говорить, сказал Поскребышеву:

– Пригласите к нам генералов Громадина и Журавлева. – Затем прижал к уху телефонную трубку: – Здравствуйте, товарищ Тимошенко! Слушаю вас…

Лицо Сталина постепенно начало светлеть, расплываться в улыбке, его золотистые глаза блеснули веселыми огоньками. Потом он прикрыл ладонью микрофон телефонной трубки и, обращаясь к сидевшим в кабинете, скороговоркой, в которой особенно четко прозвучал его грузинский акцент, пояснил:

– Тимошенко докладывает, что наблюдает подбитые нэмэцкие самолеты, идущие от Москвы. Многие горят и падают за линией фронта…

О чем еще докладывал Тимошенко, никто не знал, ибо лицо Сталина вновь похмурнело, глаза недобро сверкнули. Выслушав маршала, он со сдержанной строгостью сказал ему:

– Вы обязаны принять все меры, чтобы выбить немцев из Смоленска! Это требование Государственного Комитета Обороны! Во что бы то ни стало Рокоссовский должен пробиться к армиям Лукина и Курочкина!

Когда Сталин закончил телефонный разговор с главкомом Западного направления, в кабинет вошли генералы Громадин и Журавлев. На их строгих, спокойных лицах выражалось что-то общее, хотя они совсем не были похожи друг на друга. У Журавлева – пухловатые щеки, выразительные глаза под густыми бровями, лицо холеное, интеллигентное. У Громадина обличье по-крестьянски простое, бросались в глаза чуть оттопыренные уши; в пронзительном взгляде крайняя сосредоточенность. Правда, временами казалось, что глаза Громадина обращены в самого себя и рассматривают там нечто особенное, недоступное другим.

– Садитесь, товарищи стражи неба. – В голосе Сталина будто прозвучала смягченность, происшедшая в настроении. Но так ли это?.. Когда генералы сели, он сказал: – Доложите, пожалуйста, товарищи Громадин и Журавлев, Государственному Комитету Обороны, какие военные и промышленные объекты пострадали от бомбежки – вокзалы, мосты, электростанции?..

– Никакие, товарищ Председатель Государственного… – первым начал отвечать генерал Громадин, встав со стула.

– У меня есть имя, товарищ Громадин, – перебил его Сталин.

– Никакие серьезные объекты не пострадали, товарищ Сталин, ни военно-промышленные, ни коммунальные. – Громадин поправился спокойно, будто и не расслышал замечания Сталина.

– Жертвы среди населения и личного состава войск ПВО большие?

– Жертвы есть, товарищ Сталин, но, к счастью, небольшие. Потери уточняются.

Потом генерал-майор Журавлев, соблюдая чисто военную последовательность и твердо чеканя каждое слово, докладывал о действиях наземных и воздушных сил ПВО: времени обнаружения противника, количестве немецких бомбардировщиков, которых, по предварительным данным, насчитано более двухсот единиц[7] , о тактике их действий. К Москве прорвались лишь отдельные самолеты, им удалось поджечь железнодорожный эшелон с горючим на запасных путях близ Белорусского вокзала, толевый завод в Филях и деревянные бараки на одной из окраин города. Разрушено несколько домов и здание 47-го отделения милиции. Одна бомба пробила Устьинский мост, но не взорвалась… Первыми вступили в бой полки истребительной авиации. На командный пункт 6-го авиационного корпуса поступили сведения о двадцати пяти воздушных боях, в которых сбито двенадцать немецких бомбардировщиков. К зоне зенитного огня приблизилось около двухсот самолетов. Десять из них было сбито артиллерийско-пулеметным огнем…

– Товарищ Сталин, разрешите мне задать вопрос? – Из-за стола для заседаний поднялся начальник Главпура армейский комиссар первого ранга Мехлис.

– Пожалуйста, товарищ Мехлис, – разрешил Сталин и обвел взглядом членов Политбюро: – У кого есть вопросы – не скупитесь, задавайте…

– Скажите, товарищ Журавлев, какое соотношение самолетов, сбитых артиллерией и пулеметным огнем? – спросил Мехлис.

– Преобладающее – артиллерией, – без промедления ответил Журавлев и открыл журнал с записями начальника штаба полковника Гиршовича. – Окончательные сведения уточняются. Но вот, например, зафиксировано, что пулеметчики сбили бомбардировщик, атаковавший Белорусский вокзал, а зенитные артиллерийские батареи лейтенанта Осаулюка и Турукало сбили по два бомбардировщика.

– Молодцы! – не удержался от восклицания Михаил Иванович Калинин, сидевший в конце стола и делавший какие-то записи на листе бумаге в зеленой папке. – Пусть лейтенанты сверлят на гимнастерках дырки для орденов. Обязательно наградим!

– А какой расход боеприпасов – снарядов и патронов? – опять спросил Мехлис. – И сколько раз поднимались в воздух наши самолеты?

– Немцы пытались прорваться к Москве в течение пяти часов. – Журавлев, прищурив глаза, всмотрелся в записи в журнале: – За это время наша истребительная авиация сделала сто семьдесят пять самолето-вылетов, зенитная артиллерия израсходовала двадцать девять тысяч снарядов, зенитными пулеметами выстрелено сто тридцать тысяч патронов.

– Впечатляющие цифры! – не без иронии ответил Мехлис. – Если зенитным огнем сбито всего лишь десять бомбардировщиков, то на каждого из них израсходовано почти по три тысячи снарядов и по тринадцати тысяч патронов?.. Как вы это расцениваете, товарищ Громадин и товарищ Журавлев? – И Мехлис устремил выразительный взгляд на Сталина, будто призывая его к единомыслию.

Сталин тут же откликнулся:

– Один очень старый грузин, мой земляк, однажды сказал мне: «Если б я арифметику знал так, как я ее не знаю, то вполне мог бы стать академиком…» По знанию арифметики вы, товарищ Мехлис, годитесь в академики…

Первым зашелся удушливым смешком Калинин, затем рассмеялся сидевший в кресле рядом со столом Сталина Молотов. А потом взорвались хохотом все, находившиеся в кабинете Председателя Ставки. Сталин даже удивился такому всеобщему веселью и тоже стал смеяться. Затем, подняв руку, призывая всех к вниманию, сказал, обращаясь к Мехлису: