Максим Перепелица - Стаднюк Иван Фотиевич - Страница 43

В Винницу поезд пришел на рассвете. Отсюда до Яблонивки рукой подать. Какой-нибудь час узкоколейным поездом проехать да еще часочек пешком пройтись.

Но поезд узкоколейный отходит не скоро. В самый раз времени хватит, чтобы привести себя в порядок. Дорога-то позади не близкая – запылились, обмундирование на нас поизмялось. А разве может солдат появиться среди людей, а тем более в родном селе, в помятом мундире?..

Вот и направились мы в комнату бытового обслужива­ния при новом вокзале. Часа два утюжили там нас, пуго­вицы чистили, свежие подворотнички к мундирам приши­вали. Вышли мы из той комнаты, как женихи, нарядные.

Наконец, Перепелица и Левада заняли места в вагоне узкоколейного поезда. Значит, мы почти дома. Огляды­ваемся со Степаном на людей – может, кого из Яблонивки увидим. Но разве в такую пору кто уедет из села? Весен­ние работы в разгаре! Однако в соседнем купе замечаю знакомлю жинку в белой хустынке. Да это же тетка Явдоха!

Так и рванулся я к ней.

– День добрый, титко Явдохо! – говорю.

А она глядит на меня и не узнает. Потом всплеснула руками и отвечает:

– И-и-и, Максим Кондратов! Неужто ты? Своим очам не верю!

– Он самый, – отвечаю.

– Хлопчик мой славный! Ой, який же ты став! Сидай со мной рядом да дай поглядеть на тебя! Ни за что не при­знаешь, изменился, вырос. А похорошел как!.. – и запела, запела. Не голосок у тетки Явдохи, а прямо мед. Умеет человеку приветливое слово сказать.

– Остановитесь, титко! – говорю ей. – Хватит слов. Нам цветы треба, шампанского!

Дробный смешок Явдохи по всему вагону рассыпается.

– Хватит, – говорит, – что я тебя, дурная баба, про­вожала цветами.

– Ну тогда, – отвечаю, – отпустите трохи гарных слов для Степана. Смотрите, какой вон генерал у окна сидит, – и указываю ей на Степана.

– И правда! – всплеснула руками Явдоха. – Батеньку мой, правда. Степан!.. Степанэ! Степаночку! Ходи сюда!

– Иди, иди, Степан, не важничай, – поддерживаю я. – Это же титка Явдоха. Не узнаешь? Кажись, не узнает.

– Узнаю, – отвечает Степан и подходит к нам. – Здравствуйте, титко! Хорошо, что встретили вас. Про село нам расскажите. В курс яблонивских новостей введите. Ну, как живете?

– Сами побачите, – отвечает. – Живем, беды не знаем. А я вот возила своей Оленьке трохи пирогов да яичек. Студентка она у меня, на учительницу учится. А вас и не ожидают дома, не знают, что гости дорогие едут. Оцэ ра­дость батькам! Оцэ счастье яке! – снова запела тетка Явдоха. – А вас на станции не встречают?

– Нет, – говорю, – хотим неожиданно нагрянуть.

– А так, так, – соглашается Явдоха, – неожиданно, неожиданно. От станции машиной нашей подъедем. Сегодня Иван Твердохлеб возит удобрения в колхоз.

– Как он там, Иван? – интересуюсь.

– Ничего. Хату ставит, женится. Слышала – скоро свадьба.

Ого! Люблю оперативность.

– А кто невеста? – спрашиваю. – Яблонивская?

– Эге ж, наша, сельская, – отвечает Явдоха. – Слав­ная дивчина, хоть и вертлявая трохи – Маруся Козак…

Своим ушам я не поверил.

– Маруся Козак?! – переспрашиваю у тетки.

– Эге ж, Маруся… – и вдруг голос тетки Явдохи осекся. Всполошилась она и затараторила: – Ой, що ж я балакаю! Брешут люди, а я, дурна баба, передаю вам. Не может того буты! Сам побачишь, Максимэ, что все это брехня чистая! Люди и не то еще могут наговорить…

Одеревенел Максим Перепелица. Ни рукой, ни ногой, ни языком не могу пошевельнуть. Тетка Явдоха еще что-то говорит, а я оглох. Уставил глаза в окно и света белого не вижу. «Неужели Маруся дурачила меня все время? А письма какие писала, обещала ждать Максима…»

Эх, Маруся, Маруся! Вот и колеса вагона вроде вы­бивают: «Маруся-Маруся-Маруся… Обманула-обманула-обманула…» Проклятые колеса!

Чувствую, Степан трясет меня за плечо.

– Пойдем, – говорит, – постоим на площадке, курить хочется.

Вышли. Степан даже в лицо мне боится глянуть. Спра­шивает:

– Выдержишь, Максим?

Я заскрипел зубами, вздохнул тяжело и твердо, со зло­стью, сказал:

– Выдержу! Еще и на свадьбу к Марусе пойду…

Но, скажу я вам, такой обиды еще никто в жизни не на­носил Максиму Перепелице. Да и не только в обиде дело. А с сердцем мне что делать? Не выбросишь же его! Прямо огонь в груди горит. Но никуда не денешься. Припоминаю, что Иван Твердохлеб – хлопец действительно красивый, боевой, в армии служил. Знать, Максиму далеко до него, раз Маруся забыла Максима…

Когда на нашей станции сошли мы с поезда, тетка Яв­доха предлагает:

– Поедемте к складам, там машина…

– Нет, – перебиваю ее, – нам хочется на поля яблонивские поглядеть. Пешком пройдемся, у нас чемоданы не тяжелые.

– Верно говоришь, Максим. Пошли, – поддерживает меня Степан.

– Ой, разве так можно?! – всполошилась Явдоха. – Вроде и домой не спешите. Возьмите хоть семечек на до­рогу, чтоб не скучно было. Вон их у меня сколько в ко­шелке осталось. Гарбузовые! Небось забыли там, в армии, какие они, гарбузы, есть? А парубкам нельзя про гарбуза забывать, – и тетка Явдоха уже на ходу сняла с меня фу­ражку и насыпала в нее тыквенных семечек – крупных, поджаренных. Степан выгребает из своей фуражки семечки в карман, а я гляжу на свою порцию и закипаю от злости. Не намекнула ли мне этим тетка Явдоха?.. Конечно, на­мек! Забыл, мол, Максим, что такое гарбуз, так не за­бывай…

Как махнул я из фуражки семечки на землю, Степан даже свистнул от удивления. А потом горько усмехнулся, вспомнив обычай наших девчат подносить нелюбому парубку, который сватается, тыкву в знак отказа. Поэтому яблонивские парубки больше смерти боятся тыквы. Под­цепить хлопцу гарбуза – хуже чем солдату наступить на мину!

И вот, кажется, тетка Явдоха намекнула мне про гар­буз. Но это мы еще посмотрим! Может, Маруся и не до­ждется, чтобы я сватов к ней засылал!

Идем мы со Степаном вдоль железнодорожного пути к тропинке, которая напрямик к Яблонивке ведет. А солнце так ярко светит с безоблачного неба, вроде ему и дела нет до моей беды. За кюветом в траве синими огоньками фиалки горят, золотится лютик и козлобород­ник. А вон одинокая вишенка вся белым цветом облеп­лена, нарядная, как невеста. Гм… невеста…

«Держись, Перепелица, – думаю, – дашь сердцу волю – раскиснешь».

Об этом и Левада начал толковать, когда мы свернули с железнодорожного пути на тропинку, отделявшую засе­янное поле от луга:

– Не жалей и не убивайся. Не стоит она того. Пре­зирай!

Ну что ж, попробую презирать.

Осматриваюсь вокруг. Все знакомо – каждый буго­рок, куст. Не одно лето провел я на этих полях, когда хлопчиком был и коров пас. Но замечаю и изменения. Далеко в стороне тянется дорога. Вдоль нее бегут теле­фонные столбы. Это новость! Значит, Яблонивка уже с телефоном. А может, и телеграф есть? Спрашиваю у Сте­пана, но он пожимает плечами и на другое мне указы­вает пальцем.

– Видишь, – говорит, – ольховский ров-то исчез!

И правда, раньше к самой Мокрой балке подступала глубокая канава, заросшая лебедой. Она отделяла нашу землю от Ольховской. А теперь поле ровное, без единой морщинки. Вот где раздолье для трактора или комбайна!

Уже и село впереди показалось. Хат не видно – только белые клубы цветущих садов и зелень левад. Кажется, слышно, как в яблонивских садах пчелы гудут, и чудится запах вишневого цвета. И еще заметны над садами высо­кая радиомачта да ветряной двигатель, поднявший в небо на длинной шее круглую, как подсолнух, голову. А над полем струится, точно прозрачный ручей, горячий воздух. Значит, земля добре на солнце прогрелась.

Прибавляем шагу. Эх, были бы крылья… Вроде по­светлело вокруг при виде родного села.

Но что же мне все-таки с сердцем делать?! Так щемит, что хочется самому себе голову откусить!.. Ох, Маруся, Маруся!

Когда пришли в Яблонивку, солнце склонилось уже к Федюнинскому лесу. Степан Левада повернул в свою улицу, а я – в свою. Иду с чемоданом в руках и на обе стороны улицы раскланиваюсь – с односельчанами здоро­ваюсь.