Максим Перепелица - Стаднюк Иван Фотиевич - Страница 29

Странный человек. Спрашиваю:

– Так чего ж лучшую не написали?

– Не написалось… – разводит руками. – А чего вы так смотрите на меня?

Смешной вопрос. Вроде не понятно, что я первый раз в жизни композитора вижу. Объясняю ему это.

– И вы за тем ко мне пришли? – удивляется.

– Нет, не только за этим, – отвечаю. – Вам же гово­рил товарищ Огнев. Мы с ним сейчас Шекспира репети­ровали. Мне бы слова вот этой песни записать. Хочу на концерте солдатской самодеятельности выступить.

– А вы поете? – оживился композитор.

– Да у нас все в роте поют.

Тут композитор без лишних слов ведет меня к роялю и дает в руки лист бумаги с текстом песни.

– Послушаем, – говорит.

– А товарищ Огнев не того?.. – осторожно спраши­ваю я. – Не станет утюгом в потолок стучать? Слышно там все.

– А, ничего, – машет рукой композитор. – Пусть при­выкает…

Пришлось мне петь. За компанию и композитор пел. А когда кончил, говорит он мне:

– Не плохо поете, – так и сказал.

Мне неловко стало. Сам композитор похвалил.

– Петь нечего, – жалуюсь ему. – Мало новых песен, особенно солдатских. А солдату без хлеба легче прожить, чем без песни. Напишите, товарищ композитор… А то все «Тачанку» поем. Конечно, хорошая песня. Но ехать в бро­нетранспортере или на броне танка и, глядя на реактив­ные самолеты, петь про тачанку в четыре колеса – не очень подходяще.

– Это верно, – соглашается композитор. – В долгу мы перед солдатами.

И пообещал-таки написать музыку для солдатской песни.

Поблагодарил я его и распрощался. Молча спускаюсь на скоростном лифте вниз. Страшновато за магнитофон. С такой высоты сорваться – щепки не соберешь. Но спу­стился благополучно. Выхожу на улицу и о Марусе опять думаю. Беда прямо. Как останешься сам с собой, так сразу стопудовый камень на сердце ложится. Что ж это получается? Вроде отставку она Максиму дает?

Ноги прямо без спросу сами поворачивают к телефон­ной будке. Нужно позвонить в академию. Может, Люд­мила Васильевна, – ассистент мой, уже разведала обста­новку. Но не тут-то было. В кабину забрался какой-то гражданин. Лица его из-под шляпы и очков почти не видно. Только усы торчат, как у таракана. Жду терпеливо, пока он кончит разговор…

– Или «да», или «нет»! – доносится требовательный голос из будки. – Я человек принципиальный. Что?.. Вам смешно? Не шутите! В вопросах любви надо быть только принципиальным!

Ишь ты, старый, а тоже от любви страдает. Стучу ему монетой по стеклу:

– Гражданин, уговаривайте скорее!

А он так и ощетинился:

– Вы что, товарищ военный, безобразничаете?! – кричит.

– Больше же трех минут не полагается телефон за­нимать, – объясняю ему.

– Вы мне не указывайте! – сердито отвечает. А по­том в трубку сладеньким голоском: – Нет, это я не вам! Нет, нет, Верочка. Это я одного индивидуума к порядку призываю. Так вот. Как же мне понимать вашу позицию? Да или нет? Позвольте… Позвольте… Вы же знаете, что я люблю вас нежно… И нужно только принципиально.

Я, как конь перед скачками, топчусь на месте и сгораю от нетерпения.

– Товарищ гражданин! – и чуть приоткрываю дверь телефонной будки. – А ну, принципиально закругляйтесь. А то милиционера позову.

А он уже и внимания не обращает, как глухарь во время тока.

– Верочка… Ну, я умоляю вас, Верочка, – стонет. – Вопрос жизни и смерти. Отвечайте, а то я опаздываю. Жена послала за лекарством… Нет, нет, нет! – поперх­нулся гражданин. – Не моя жена, не моя! Жена соседа. Я же холостой, Верочка! Алло!.. Алло!..

Видать, Верочка повесила трубку, и шляпа в очках с кислым видом вымелась из будки. Ишь прохвост! Тут люди один раз и на всю жизнь пожениться не могут, а он уже спешит второй раз, если не в третий…

Когда ушел из телефонной будки этот «принципиаль­ный жених», позвонил я в сельскохозяйственную акаде­мию швейцару. Отвечает швейцар, что Людмила Василь­евна ушла с товарищем Марией Козак в лекционный зал. А если я хочу, то может пригласить к телефону дедушку агронома Олешко – Мусия Платоновича. Он вернулся из планетария и дожидается своих.

– Как? Дед Мусий тоже в Москве? – даже подско­чил я. – Так что ж это такое?! Целая бригада из Яблонивки в столицу прибыла, что ли?

Не буду я говорить с дедом Мусием по телефону, а прямо поеду к нему. Он-то уж мне про внука своего – Федьку Олешко – все расскажет!

Начал я уговаривать шофера заехать в академию, чтобы с дедом Мусием встретиться. Согласился. Опять шумная улица Горького. Троллейбусы один за одним спе­шат. И каждый с двумя удочками на крыше. Ток для мо­тора удят.

Подъезжаем к знакомому месту – к академии. Захожу в дом и сразу натыкаюсь на деда Мусия. Стоит он рядом со швейцаром, важно поглаживает бороду, смотрит на свои юфтовые сапоги, густо смазанные дегтем, и затяги­вается папиросой. А швейцар что-то рассказывает деду.

– Здравия желаю, диду Мусию! – обращаюсь по-военному

– И-и-и! Максим!.. – чуть не задохнулся дед Му­сий. – Максим Кондратьевич!

– Он самый, – говорю.

– Откуда? Откуда ты, хлопче, взялся?.. – вроде своим глазам не верит дед. – Что ты скажешь! И в самой Москве наших яблоничан полно!

– Выполняю задание здесь одно, диду, – объясняю ему.

Дед Мусий с любопытством осматривает меня, щупает на мне мундир и языком прищелкивает. Вижу, нравится ему моя солдатская форма. Потом хитро щурит глаза и спрашивает:

– А чего ж не интересуешься, как я сюда попал?

– Знаю, – отвечаю ему. – Федя взял вас с собой на Москву поглядеть.

– Верно! – удивляется дед. – Все он знает! Вот что значит военный человек!

Беру я Мусия за рукав и отвожу в сторону.

– Так, значит, жените вашего Федю? – спрашиваю.

– И об этом знаешь?! – еще больше удивился дед. – Ты, Максим, прямо живая разведка. Верно говоришь, по­везем мы отсюда Федю женатым человеком. Славной не­весткой бог наградил.

Оборвалось у меня все внутри. Холодок в груди пробе­жал, в ушах колокольчики запели.

– Хватит, диду, – с трудом выговариваю. – У меня вопросов больше нет… Нет у меня вопросов…

– А чего ты такой невеселый? – всполошился Му­сий. – Вроде гроши потерял…

– Да… потерял… – отвечаю.

– Много?!

– Не пытайте меня, диду!.. Ничего не спраши­вайте… – и беру себя в руки. – Вы не видели здесь моего ассистента – дивчину, такую чернявую?

– Это та, наверно, которая расспрашивала меня про Федю да про Марусю? В зал ее пропустили, на лекцию, – отвечает Мусий.

– Тогда я поехал, – говорю. – Не могу времени те­рять. Да, скажите этой самой дивчине, ассистенту моему, пусть она тоже больше времени здесь зря не тратит. Все ясно.

Но тут как привязался ко мне дед Мусий: куда и за­чем я спешу. А когда узнал – еще больше прилип, как репей: возьми с собой, и точка. Хочу, говорит, на живого артиста московского поглядеть, и еще очень заинтересо­вала его та машина, которая голос записывает.

Ну пришлось взять. Мне теперь все равно. Выполню задание и вернусь в часть. Нет больше для меня Маруси. И писем ее больше нет. Но не хочется верить… Не могу верить! Не может того быть, чтоб разлюбила меня Маруся! Пока сама не скажет, никому не поверю…

Приехали мы с дедом Мусием к заслуженной артистке республики Вере Васильковой. Встречает нас ее соседка и показывает, в какую дверь надо идти.

Стучимся и заходим. Небольшая комната. Вижу, си­дит на шкафу какой-то парняга в полосатых штанах и та­ком же полосатом пиджаке и цепляет на крючок в потолке новенький абажур.

– Здравствуйте! – хором здороваемся.

А парняга этот даже головы к нам не поворачивает – делом занят. Но все же отвечает:

– Здравствуйте! И можете идти обратно.

– Это почему же? – насторожился я.

– Электромонтер больше не требуется.

Вздохнул я с облегчением и поясняю:

– Да не-е… Вы, товарищ, нас не за тех принимаете.

– Ой, извините! – поворачивается к нам парняга. – Я думала – из домоуправления пришли, три дня назад просила их монтера прислать. И вот сама…