Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 53

— Несправедливо, по-вашему?

Профессор задержался в ответе.

— Вы знаете… Тут однозначно сложно… Мне он, прямо сказать… не близок. Есть в нем что-то такое… сверхчеловечье. Страшное, я бы сказал. Особенно в «Вечном льде».

— «Вечный лед» — что это? Название симфонии?

— Оперы. Вернее, целых четырех опер, тетралогии. А вы почему интересуетесь?

— Да сигнал пришел… Будто действует подпольный кружок антисоветский… любителей этого Вагнера.

— Батюшки! — аж сел ученый. — И чем же они, так сказать… промышляют?

— Знать бы… Быстрее поймали бы. И что же там — про «Вечный лед»?

— Это космогония такая… как мир произошел из вечного льда и к нему, кажется, в итоге вернулся. Путаная система, как и все у Вагнера, но величественная, этого не убавить. И сюжет… Опера вообще искусство условное, но тут вообще какие-то ледяные сущности действуют. Это главное его произведение, грандиозное… в сумме часов 20. Вы понимаете в опере?

— Нет. Совсем в детстве на «Снегурочку» в Большой водили, и все. Но я понял, что грандиозное и про лед, — улыбнулся Максим. — И это ж сколько сочинять такое… Год? Три? Не угадал, вижу.

— Четверть века писал с перерывами. И как раз про «Вечный Лед» говорят, что это любимое Гитлера. Будто где-то в лесах Вестфалии строят теперь на холме огромный замок для исполнения «Вечного Льда»… каждый из склонов холма как декорация для одной из опер.

— Теперь строят?

— Да.

— Вот сейчас, в войну?

— Будто бы да. Это у Гитлера будто бы на манер религии.

— Серьезно… А скажите, ноты оперы и краткое содержание… Либретто… Они могли в городе найти?

— «Вечного Льда»… Его вообще у нас не ставили, но… Были две нотные библиотеки — в Союзе композиторов и в Мариинском театре. Первую в Москву эвакуировали, а во второй — может быть. Ну и, конечно, у частных лиц. У нашего брата музыковеда…

— А у кого именно?

— У Брехнева очень могло, но он эвакуировался. У Каплана… Можно я подумаю денек, сосредоточусь? Представлю вам потом список.

— Буду крайне признателен.

— Что, думаете, секта эта… заговорщики, собираются изучать ноты Вагнера?

— А может хотят осуществить вражескую постановку в Ленинграде.

— Господь с вами, — несколько вздернулся К. — Вы действительно не понимаете… Оперная постановка? Это оркестр 80 человек, певцы, хор… У Вагнера хоров мало, но все равно — это больше сотни человек! Столько заговорщиков?!

— Врагов народа хватает…

— Нет, ну из оперных… И потом репетировать, исполнять? Где?

— Возможна ведь, наверное, постановка камерная? С небольшим оркестром?

Идея, едва зацепившись за максимов мозг, понеслась дальше, что ком с горы.

— Да, конечно… Но это фантастика! — Профессор К. разгорячился, на них стали оглядываться. — Все равно нужно слишком много… безумцев. И потом, знаете…

К. примолк, замкнулся. Потом передернулся.

— Что, профессор К.?

— Это будет конец.

— То есть?

— Если это прозвучит в Ленинграде… Ленинграду конец.

— Разрушится?

— Сам может и не разрушится… Но люди вымрут.

161

Варя вдруг взяла с телефона пустую трубку и поднесла. Послушала. Там была немножко другая тишина, не как просто тишина. Она слегка гудела: наверное, кровь в ухе, на манер когда слушаешь морскую раковину. Представила, что там на другом конце тишины Арька. Он что-то слышит, что-то видит? Что-то ведь слышит и видит, если живой. А что-то помнит? Что он помнит?

162

Радия разбомбили, а сегодня над Международным проспектом расплескался шлейф из десятков тысяч поддельных продкарточек. Проспект перекрыли, вся милиция ползала-собирала, но сколько людишки успели унести, да и каждому ползавшему милиционеру все щели не прощупаешь, да и прощупывающий энкавэдэшник сам — младший голодный чин: в общем, засада.

Киров лично выступил по радио, сообщил, что карточки на другой бумаге и те, кто с ними за хлебом сунется, будут упромыслен согласно военному времени. Это был блеф: бумага-то правда другая, да чуть, и как ее отличат сотни продавщиц, а если и отличат — откуда кликнут в нужную минуту милиционера?

Максим торжествовал. Последняя бутылка достигла цели: и про радий послушался фюрер, и про карточки.

Максим понимал, то есть, что не доплыла бутылка до Гитлероса Адольфыча: и времени мало прошло, и в принципе сие невозможно. Но ведь и медиумические всякие связи — не совсем пустой звук. Просочилась информация сквозь воду, сквозь алхимию тонких слоев: и словил ее Гитлер. Карточки — реальный удар по населению, покрепче радия.

Надо только найти скорее Варю: голодает! Максим запросил список жильцов Колокольной: три Варвары зарегистрировано, но все 19-го века рождения. Видимо, адрес официальный другой, в переулке. Надо было сразу окрестности запрашивать, да не дотумкал, время потеряно, а теперь еще и запрос непонятно когда сделаешь, завархиву Рацкевич сегодня череп рукояткой разбил, разоблачив в нем затаившегося троцкиста.

Обедал сегодня на Литейном, попытался заговорить с Арбузовым: воротит. Ну-ну. Ульяны не было, Арбузов ел один с чекушкой, и Максим один со своей чекушкой, за соседним столиком, наглядно просматривалось, что они в ссоре, сотрудники перешептывались. Чекушку выкушал, пошел в начало Невского, в «генеральский» гастроном отоварить спецкарточки (самому и без них более чем хватало, но теперь Глоссолала кормил), по дороге хлебал из фляжки. Плакат «Опасно» на вечный сюжет про машину, мальчика и мячик, выкатившийся на дорогу, смотрелся комично. На углу Литейного-Невского немногословно дрались два дистрофика, куш был не виден, несколько человек безучастно наблюдало, вмешиваться не стал.

Город белый, небо белое, над Аничковым дворцом — большое белое солнце. Вот что разыгрывать в пустом белом городе — оперу про вечные льды. Куда там замок в немецком лесу, даже пусть сверхогромный! Вот вам город, бриллианты дворцов на цепочках каналов, заросли колоннад и оркестры на площадях. Мертвый город — вот декорация для «ледяных сущностей». Обнаружить надо это либретто, проверить, чего там и как.

Фляга иссохла, но в «генеральском» взял водки, там встретил майора из экономического, с которым неплохо контачили по эрмитажным делам, раздавили 250 прямо в магазине, двинул в Колокольную — опять через Невский. На мосту через Мойку — вялые зеваки, глядят на лед, там тело человечье скрюченное. Сверился с ситуацией: сиганул свихнутый суицидальник, спрыгнул с сознания, ссы-канул страданий, суровой судьбы, самозабвенно спровадил священный солнечный свет, счастье существования, сладость совершенства: скапутился, словом, спекся, самоубился. Сталин на Казанском поджимался на ветру, трусил возвращения Глоссолалыча. Максим хлебнул, помянул самоубийцу. На Аничковом вновь вспомнил про оперу, тут ведь стояло четыре коня, они вернутся, прискачут, вот и четыре части оперы: ставить тут откупоривание оперы, как ее, увертюру. Прошел гражданин, на Максима похожий чертами. Догнать накостылять? Ладно. Дама в шубе, явно литерная, сворачивала в Рубинштейна, гаркнул ей комплимент, дама слинялась. Не может быть что нельзя исполнить оперу сейчас, хоть и малым составом. Исполнить-исполнить!

У Владимирской церкви предложил глоток доходяге, но из фляги не дал: найди дескать емкость: тот трясущимися руками принял в футляр от очков.

В Колокольной обнаружил окно странное: заклеено от бомбежек не крестиками-ноликами, как у всех, а тропическим пейзажем с пальмами и безголовой обезьяной. Голова, видимо, от времени отсоединилась. Там, наверное, и живет прекрасная Варя с изумрудовыми глазами. Глотнул, сунулся было, но поскользнулся сапогами, еле уравновесившись за водосточную трубу. Старушка-ко-лобок бойкая еще поддержала, добавила «да ты, служивый, не вяжешь ни единого лыка». Да, подумал, таким придешь только напугаешь: надо трезвым, завтра. Может она и не там. Глотнул, двинул в конспиративную. Вспоминал про карточки-радий, хохотал, как ловко он все уделал, руками махал, подпрыгивал, да еще и в форме вышел в тот день, кобура болтается, встречные не знали куда и шарахнуться. Так надо призраков, призраков пускать по городу, чего Викентий Порфирьевич сидит-простаивает, нарядить с черепом-смертью — и на улицы: шарахать, пугать!