Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 23

67

— За гробом времени нет, все едино: прошлое, настоящее, будущее. Все существует разом, — сообщил академик, звучно шмыгнув.

Нос ему разбили впервые. Академик с удивлением и даже любопытством изучал слюдянистую структуру подсыхающих кровавых соплей.

— Да и сейчас… Здесь, в смысле, с этой стороны гроба. Нету времени. Не находите, гражданин академик?

— Говорят, что тюрьма придумана, чтобы заменить пространство временем.

— А Россия-то — чтобы заменить время пространством. Если вы останетесь по эту сторону гроба, что не факт, — то не в тюрьме, гражданин академик, а на великих стройках Сибири.

Заде поежился. Следовательница улыбнулась.

Странно, он не испытывал ненависти к этой женщине. Не боялся ее, хотя как раз по ее приказу ему колотили по костяшкам пальцев линейкой: кто бы мог подумать, какое мучение может доставить безобидный, а зачастую полезный измерительный инструмент. И соленую клизму — не без ее ведь ведома.

Она ему даже нравилась. Хва-Заде, мудрый гном, понимал почему: она последний человек в этой жизни, выказывающий заинтересованность в общении с ним. И становилось неважным, какова природа заинтересованности и каковы результаты. Результаты, понятно, плачевны, Сибирь — это если сильно повезет, а роскошь человечьего общения — последнее, что у него теперь есть.

Когда этот серый, невежливый, который все время в перчатках, пришел за консультацией по поводу легенды о могиле Тимура и о войне, академик лишь удивился. Покрутил мысленно пальцем у виска. Дерзко прикрикнул — «Это чушь, услышьте меня!».

Себя, по заслугам обласканного ручьями регалий, покрытого глазурью авторитета, он естественным образом считал неприкасаемым. Но и не в этом дело. У него было сложное отношение с тимуровой мавзолеей, сложные личные отношения с тимуровым духом, и доблестные спецслужбы, при всей их формальной инфернальности, не могли претендовать…

Могли, оказалось, и, главное, хотели.

Он решил гордо молчать, тем более углядев перед собой не тонкогубого палача, а миловидную, хотя и несколько демоническую, рыжеволосую барышню. Сломали его быстро и грубо, с таким небрежным презрением к сединам и статусу, всему высокому что только может быть высокого, что вопрос о человечьем достоинстве как-то сам собою вытек за скобки.

Службисты, честно сказал себе Хва-Заде, только орудие, избранное судьбой. Чрезмерно жестокое, но по существу справедливое: слишком уж самоуверен был он в своем диалоге с Историей.

Втайне Хва-Заде всерьез относился к надписи на могильной плите в самаркандском подвале: разоривший эту могилу разбудит демонов великой войны.

То есть в демонов войны, как и в прочих демонов, как и в Бога с его ангелами, во всех этих эмир Эрмитажа не верил как раз. Но он верил в человечью волю, в энергию биополей. Академик не сомневался, что Хромой Тимур сам был автором мстительного пророчества: академик горел желанием доказать, что просчитался Тимур. Пшик его пророчество, похвальба пустая. Не дотянуться покорителю Анкары, Багдада и Дамаска, пыльного и гулкого евразийского пространства, до его, Хва-Заде, грозного, но высокого времени. Тонка кишка, коротки руки и бесконечно невечен монгольский дух.

Человек с иранскими корнями, Хва-Заде испытывал к Тимуру личную неприязнь. Хва-Заде не забывал стонущих стен, кои монгольский герой возводил из залитых известью раненых, гигантских пирамид из отрубленных голов его, Хва-Заде, предков. Вскрыть гробницу безо всяких предсказанных последствий — это была бы историческая победа над легендарным тираном. Война, между тем, уже гремела в Европе, Хва-Заде, цепкий администратор, готовил Эрмитаж к эвакуации, вероятность того, что огонь перекинется в С.С.С.Р., сам он лично оценивал как критичную, но…

Это был упрямый гном. В глубине души — в чем она не признавалась более атеистичному разуму — он даже надеялся, что осквернение Гур-Эмира затушит гитлеровский пожар. От противного.

Он прибыл в Самарканд в середине июня, когда предварительные раскопки заканчивались, жара стояла такая, что баранина коптилась внутри живого барана, и горячо было даже дышать. В воздухе кипела густая тревога, но Хва-Заде не привык отступать. Отступать было и некуда. Молнировать в Москву «тревожусь сбычи древнего пророчества зпт предлагаю остановить раскопки вскл»? — хорошо, если сочтут свихнувшимся от жары.

Ночами академик вскарабкивался на минарет мавзолея, к огромной самаркандской луне, и долго вглядывался в ее поверхность в тщетном поиске знаков. Подсказки не было.

Телефонировать, что летом 1395-го, когда Москва ждала удара Тамерлана и на Оке под Коломной Василий Дмитриевич выстраивал скорбную, готовую к поражению рать, — самаркандский хромой повернул прочь, не пошел на Москву, пощадил. Может быть и его пощадить: не трогать могилу? Абсурд, абсурд.

Меж тем прорвало арык близ Гур-Эмира и вода пошла в мавзолей. Мальчик-таджик из помогавших ученым зачем-то полез на купол, упал и разбился. У оператора засветилась пленка, полэкспеднции пробил понос, у одного из археологов пропали часы, подарок отца. Три старика привлачились к раскопкам с толстой арабской книгой и долго тыкали сучковатыми пальцами во все то же роковое пророчество. Ночами из могилы исходило серебристое свечение, ночь от ночи ярче и ярче. Археологи неуверенно шутили, что надо спешить, пока объект не вылез сам.

Приступили двадцать первого с утра. Датчики биополя попискивали, как летучие мыши, путались в показаниях. Поднимая четырехтонную плиту, сломалась лебедка. Плиту стаскивали два часа руками-веревками-рычагами, всем творческим коллективом. Под ней обнаружилось еще три поменьше. Когда принялись за них, неожиданно погасли все прожектора. В душной темноте сочилось, как пар, лишь жуткое серебристое свечение. Один из рабочих-узбеков упал в обморок, остальные нанятые из местных отказались работать дальше.

Остановиться было уже невозможно. В прожекторах заменили лампы, наладили факелы, отдышались, отдохнули: к вечеру сковырнули последнюю плиту. Оплетающий запах смолы, камфары, ладана, белых роз сшибал с ног, выталкивал из подвала.

В начале ночи на двадцать второе, когда запах выветрился, Хва-Заде с фонарем и факелом спустился в гробницу.

Тимур, сохранившийся до жути прекрасно, кривился в зловещем оскале. Губы тирана дрогнули, академик уронил-разбил фонарь, поднес дрожащей рукой факел… До последнего оставались сомнения, что в могиле именно Тимур, существовали и другие версии, но теперь сомнения развеялись. Длинный человек с выпуклым, загадочно немонгольским, скорее европейским лицом, с рыжими волосами и бородой клином, хорошо знакомый по иранским и индийским гравюрам и по словесным описаниям, улыбался не кому-нибудь, а ему, Хва-Заде: в лицо, в лицо.

Под утро началась война. Академик скоро улетел хлопотать по Эрмитажу. Первые недели он порывался пойти к Кирову или полететь к Сталину даже, упасть в ноги, вымолить вернуть Тимура в гробницу, но сам себя ругал чернокнижником и паникером и не решался, а потом уже и решиться было поздно.

— После такого переживания… — задумчиво сказала рыжая. — Странно, что человека могут сломить какие-то пытки… уверяю вас, достаточно детские. Ну, юношеские, так скажем. Удивительно мир устроен, правда? Великая душа вложена в хрупкое тело…

Она будто его мысли читала, рыжая. Умная женщина, встретишь не часто.

Что до дела, то есть именно «дела», зашнурованной в картон совокупности букв, препинаний и цыфр, — рыжая предложила весьма практично, академик оценил:

— Давайте поймем, какие показания будут удобны и для вас, и для нас. Я подскажу, какие фамилии в деле принесли бы пользу советскому государству, ну а вы… Вы тоже кого-то выберите по своему усмотрению.

— Плохих людей! — выпалил академик. — Мерррзав-цев!

Вот они, отблески высшей справедливости: уходя, он сможет стереть с лица земли тех негодяев, которые иначе продолжали бы расхаживать, жировать, творить гнусности и отравлять воздух. Если бы каждый честный человек имел, уходя, такую возможность: мир стал бы лучше!