Месяц Аркашон - Тургенев Андрей - Страница 11

Проснувшись, я в секунду покрылся таким холодным потом, что еще через секунду мне казалось, будто я затянут ледяной коркой. Шаги за дверью — реальные. За дверью, на лестнице, а не во сне. Кто-то уверенно спускается с третьего этажа. Тук. Тук. Тук. Шустрый свинцовый шарик мечется по моему мозгу, рикошетит внутри черепушки: чвик-чвак, пинг-понг. Я перебираю мысли, словно карты тасую, тщась наткнуться на спасительный козырь. Слуги? Нет, не слуги. Слуги живут во флигеле или в городе, заканчивают дела в господском доме до 21:00 и появляются утром примерно к семи. Фея вернулась раньше, чем обещала, чтобы потешить меня жестоким аттракционом? Но это Мужские Шаги.

Я понимаю, что смотрю на дверную ручку. Я ничего не вижу, в комнате темно, но болит взгляд, упирающийся в глубине темноты ровно в дверную ручку. Шаги остановились перед дверью. Дверь, разумеется, не заперта (ну почему?! почему?! кто мне мешал закрываться ночами на ключ?! как раз сегодня думал закрыться!). Ручка может поползти вниз. Ворвется враг-вор с ножом-кастетом, убьет-изуродует. Я парализован, как чугун. Мне чудится, например, что у виллы нет окон, а ведь только через окна можно удостовериться, что вокруг существует природа, открытый воздух, а не сплошь каменный монолит. В махине дома лишь я и Непрошеный Гость.

Да, человек за дверью — один. Попробовать с ним справиться? Атаковать первым? Вскочить — раз. Схватите тяжелый предмет — два. Включить свет — три. Наоборот: сначала свет, а потом — предмет. Распахнуть дверь — четыре. А там уже дело не в силе и умении, а в везении и воле.

Но я не могу вскочить. Я каменный. Меня свело одной сплошной судорогой. Момент превращения живой материи в неживую: еще страдает, но уже бессильна.

Когда шаги двинулись вниз, на первый этаж, я вспоминаю, что у меня есть сердце. Оно волчком вращается во мне; оно вращается фрезой, пытаясь пробурить каменную толщь тела. Шаги удаляются. Камень размяк. Судорога рассеялась. Я уже могу вскочить, и в мозг уже вползает квазиотважная мысль: броситься за незнакомцем по лестнице все с тем же не проясненным пока тяжелым предметом в руке. Разумеется, я продолжал лежать. Сердце вернулось в привычный режим: перестало вращаться, начало биться. Каждый шаг на лестнице — все менее внятный — смягчал и каждый следующий кардиограмм. Мужчина ушел.

И словно бомба взорвалась. Мир разломился на несколько больших кусков с острыми краями. Я не сразу понял, что происходит. Это всего лишь хэнди разразился мелодией «Турецкого марша». Всего лишь?! Глубокой-то ночью! Звонок толкнул в спину человека, который уже дошел до первого этажа, и я почувствовал, как он поворачивает голову. Вот тут-то я уж взлетел, включил свет, повернул ключ в замке (слава Богу, он оказался в замке!), схватил хэнди, выключил свет и прошептал «да».

— У вас все в порядке? — хриплый голос Женщины-кенгуру.

— Я… Да… Здравствуйте. Да, кажется, все в порядке…

— Извините, четыре часа ночи… Мне почему-то стало тревожно за вас, — продолжала Серебристая. — Вы не болеете? Ничего не случилось? Вилла не горит?

Последний вопрос звучал уже шутливо, и я успокоился.

— Что могло случиться? Все хорошо, не волнуйтесь. Когда вы приедете?

И вдруг, вовсе ничего такого в виду не имея, добавил после слов «когда вы приедете» ее имя. По тому, как неловко оно вывалилось изо рта, я понял, что раньше ее по имени не называл. Стеснялся. А теперь назвал. Обратился к духу хозяйки дома: защити, дух, в дурную минуту.

— Завтра, — сказала она. — Днем.

Ох, как мне не понравилось это «целую»! Она сроду так не говорила. Вообще никаких слов, имеющих хотя бы касательное отношение к выражению чувств. Конечно, слово «целую» и скрывающиеся за ним чмоки давным-давно никакого отношения к выражению деликатных чувств не имеют. Еще ранние христиане только и делали, что целовали каждого встречного. Но она — на всякий случай — и слова не употребляла. И еще больше мне не понравилась информация про очень интересного человека. Алька никогда — ни-ко-гда — не сообщала мне о своих увлечениях. А если сообщает — значит… Значит, что-то произошло чрезвычайное. Например, Алька втюрилась. Затеяла, что называется, Серьезные Шашни. С ней такое, по ее словам, пару раз случалось: давно, еще до меня. Мы как-то напились с ней на ступеньках Арки Дефанс, и она в редком (на моей памяти единственном) порыве откровенности вдруг много-много чего выдала из своей жизни. В том числе пару печальных повестей о Настоящих Страстях, одна из которых закончилась порезанными венами и, как Алька выражалась, больничкой. Причем и в ситуации настоящих страстей Алька оставалась верна себе. Поступила с ними как с ненастоящими: совместила. Они протекали параллельно, и там были еще проколы с явками, уличные истерики, купания в лужах и много других душепищательных эпизодов.

Я вспомнил ту сцену в мельчайших подробностях. Это было два или три… нет, стопудово два года назад. В конце сентября. Небо было пронзительно-голубым, без единого облака, и казалось помещенным под тонкое, идеально промытое стекло. Это стекло и выдавало, что осень; оно было готово хрустнуть, как юный ледок, сквозило свежестью, как первый снег, хотя в Парижике было вполне лето: зелено и тепло. Откидываясь навзничь на ступеньках, мы видели, как в бесконечной голубизне тает сахарная громада Арки, впитавшая цвет отсутствующих облаков.

Получасом раньше мы рассобачились на кладбище, что начинается сразу за Аркой. Алька кладбищ избегает, я притащил ее туда едва не насильно, утверждая, что ей понравится гулять среди забытых теней, но ей не понравилось совершенно. Ей стало дурно. Я долго молил о прощении, картинно бухнулся на колени, больно ушибив одно о могильный камень, наконец Алька махнула рукой и сказала, что хочет напиться. Большая бутылка виски Vat 69, кстати купленная утром, была почти полной. Вплотную мы взялись за нее, добредя до Арки, и по ходу бутылки Альку пробило на исповедь. Я был почти счастлив, что она передо мной выворачивается — доверяет, стало быть, ценит, хотя, разумеется, понимал, что на моем месте мог оказаться произвольный «человек». Удивленные парижане и гости столицы обтекали нас, как мелководная река — тушу мертвого бегемота, Алька рыдала, а я слушал вполуха и умилялся ее сморщившемуся лицу и трясущимся ключицам.

В свои 26 (то есть тогда ей было на два года меньше, но все равно; она и сейчас не изменилась) она одевалась как художественно ориентированная лицеистка. Свитера один на другом, рубахи одна на другой, нелепые желтые джинсы, которые мы вместе купили ей накануне в Амстере, вечно стоптанные в пятках кроссовки. Рюкзак с портретом зайца Феликса. Нахохленный воробей, крохкая куколка: казалось, ее можно посадить в карман и пронести по жизни. Собственно, с такой иллюзии все и начиналось, но я быстро узнал, какая у этого воробья воля к одиночеству и свободе. Я мечтал быть для нее опорой, но она во мне опоры в упор не видела, и было тем более обидно, что опорой ей я и впрямь никакой быть не мог.