Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара) - Дюма Александр - Страница 86

— Но он рассердится?

— А тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.

— Оно верно.

— Теперь тебе ясно: можешь говорить ему о боге, о дьяволе, о ком и о чем хочешь, но любым способом ты вытянешь у него бумаги, привезенные из Авиньона. Понимаешь?

— А если он не согласится их отдать?

— Ты откажешь ему в отпущении грехов, ты его проклянешь, ты его предашь анафеме.

— Либо я отберу их у него силой.

— Пускай так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои указания?

— Выполню все неукоснительно, вот увидите.

И Горанфло провел ладонью по своему широкому лицу, словно стирая видимые следы опьянения. Взгляд его стал спокойным, хотя внимательный наблюдатель мог бы его счесть и тупым, речь сделалась медленной и размеренной, жесты — сдержанными, только руки все еще тряслись.

Собравшись с силами, он торжественно двинулся к двери.

— Минуточку, — задержал его Шико, — когда он отдаст тебе бумаги, зажми их хорошенько в кулаке, а другой рукой постучи в стенку.

— А если он откажется?

— Тоже стучи.

— Значит, и в том и в другом случае я должен стучать?

— Да.

— Хорошо.

И Горанфло вышел из комнаты, а Шико, охваченный неизъяснимым волнением, припал ухом к стене, стараясь не упустить ни малейшего звука.

Прошло десять минут, скрип половиц возвестил о том, что монах вошел в комнату соседа, а вслед за тем и сам Горанфло появился в узком кружке, которым ограничивалось поле зрительного наблюдения гасконца.

Адвокат приподнялся на постели и молча смотрел на приближающееся к нему странное видение.

— Эге, добрый день, брат мой! — провозгласил Горанфло, остановившись посреди комнаты и покачивая своими широкими плечами, дабы удержать равновесие.

— Зачем вы пришли сюда, отче? — слабым голосом простонал больной.

— Сын мой, я недостойный служитель церкви, я узнал, что вы в опасности, и пришел побеседовать с вами о спасении вашей души.

— Благодарю вас, — ответил умирающий, — но, я думаю, ваши заботы напрасны. Мне уже полегчало.

Горанфло отрицательно покачал головой.

— Вы так думаете? — спросил он.

— Я в этом уверен.

— Козни Сатаны — ему хочется, чтобы вы умерли без покаяния.

— Сатана сам попадется в свои тенета. Я только что исповедался.

— Кому?

— Святому отцу, который приехал из Авиньона.

Горанфло покачал головой.

— Как, разве он не священник?

— Нет.

— Откуда вы знаете?

— Я с ним знаком.

— С тем, кто вышел отсюда?

— Да, — ответил Горанфло с такой убежденностью, что адвокат растерялся, хотя, как известно, адвокатов чрезвычайно трудно смутить. — И посему, раз ваше состояние не улучшилось, — добавил монах, — и поелику тот человек не был священником, вам необходимо исповедаться.

— Я только этого и желаю, — сказал адвокат неожиданно окрепшим голосом. — Но я бы хотел сам выбрать себе духовника.

— Вы не располагаете временем, чтобы послать за другим, сын мой, и раз уж я здесь…

— Как это я не располагаю временем? — воскликнул больной, голос которого все более и более набирал силу. — Ведь я вам сказал, что мне полегчало, ведь я вам говорю, что уверен в своем выздоровлении.

Горанфло в третий раз покачал головой.

— А я, — сказал он все так же невозмутимо, — я, со своей стороны, утверждаю, сын мой, что вам следует приготовиться к худшему. Вы приговорены и врачами, и божественным провидением. Жестоко это говорить вам, я знаю, но в конце концов все мы там будем, одни раньше, другие позже. В этом есть равновесие, равновесие высшей справедливости, и к тому же утешительно умереть в сей жизни, зная, что ты воскреснешь в другой, так, сын мой, говорил даже Пифагор,[91] а он был всего лишь язычник. Не тяните, возлюбленное мое чадо, исповедуйтесь мне в грехах своих.

— Но, заверяю вас, отец мой, я уже достаточно окреп, вероятно, на меня благотворно подействовало ваше святое присутствие.

— Заблуждение, сын мой, заблуждение, — не отступал Горанфло, — в предсмертный миг жизненные силы как бы обновляются. Лампада вспыхивает перед тем, как угаснуть навсегда! Ну, ну, давайте, — продолжал монах, усаживаясь возле кровати, — расскажите мне о ваших интригах, о ваших заговорах, о ваших кознях.

— О моих интригах, моих заговорах, моих кознях! — проговорил Николя Давид, отодвигаясь от этого странного духовника, которого он не знал, но который, по-видимому, хорошо знал его.

— Да, — сказал Горанфло, наклоняясь к больному и соединив большие пальцы своих сложенных рук, — а потом, когда вы мне все расскажете, вы отдадите мне бумаги, и, быть может, господь бог смилостивится и позволит мне отпустить вам грехи.

— Какие бумаги? — закричал больной, да так громко, словно совсем здоровый человек.

— Бумаги, которые тот, кого вы называете священником, привез вам из Авиньона.

— А кто вам сказал, что тот человек привез мне бумаги? — спросил адвокат, высовывая одну ногу из-под одеяла. Его голос прозвучал неожиданно резко, и это вывело Горанфло из привычного состояния благостной полудремоты, в которое он начал было погружаться, сидя в своем кресле.

Монах подумал, что настало время применить силу.

— Тот, кто мне это сказал, знал, что говорил! — прикрикнул он на больного. — Давай бумаги, бумаги давай, или не будет тебе отпущения!

— Плевал я на твое отпущение, каналья! — воскликнул Давид, выскакивая из постели и хватая Горанфло за горло.

— Однако, — забормотал тот, — у вас что, припадок горячки начался? Вы что, не хотите исповедаться? Вы…

Проворные и сильные пальцы адвоката впились в горло монаха и прервали фразу Горанфло; вместо слов послышался свист, очень похожий на хрипение.

— Нет, это я займусь твоими грехами, бесово отродье, — вскричал Николя Давид, — а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!

Брат Горанфло был силен, но, по несчастью, находился в состоянии похмелья, когда выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя ее. Это расслабляющее воздействие обычно сталкивается с противоположной реакцией, выражающейся в том, что человек после опьянения вновь обретает свои способности.

Поэтому, только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и, упершись обеими руками в грудь адвоката, отшвырнуть его от себя.

Справедливости ради заметим, что, как бы ни был расслаблен организм брата Горанфло, все же монах отбросил Николя Давида с такой силой, что тот покатился на середину комнаты.

Но тут же яростно вскочил и одним прыжком оказался у стены, где под черной адвокатской мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром Бернуйе. Адвокат выхватил шпагу из ножен и приставил острие к горлу монаха, который, будучи истощен своим сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.

— Пришла твоя очередь исповедоваться, — глухим голосом сказал Николя Давид, — или ты умрешь.

Почувствовав прикосновение холодной стали к горлу, Горанфло разом протрезвел и уяснил себе всю серьезность создавшегося положения.

— О! — сказал он. — Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония — чистое притворство?

— Ты забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.

— Отвечать на что?

— На мои вопросы.

— Спрашивайте.

— Кто ты такой?

— Вы сами видите, — сказал Горанфло.

— Это не ответ, — возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на горло монаха.

— Какого дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня убьете прежде, чем я вам отвечу, вы вообще ничего не узнаете.

— Ты прав. Как твое имя?

— Брат Горанфло.

— Так ты настоящий монах?

— А какой же еще? Само собой, настоящий.

— Почему ты оказался в Лионе?

— Потому что меня изгнали.

— Как ты попал в эту гостиницу?

— Случайно.