Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара) - Дюма Александр - Страница 62

Уверенный тон, которым Николя Давид произнес свою маленькую речь, вызвал живейшую радость мадам де Монпансье, сильнейшее любопытство кардинала и герцога Майеннского и почти разгладил морщины на суровом челе герцога де Гиза.

— Вряд ли Лотарингский дом, — сказал герцог, — каким бы славным он ни был, может претендовать на преимущество перед Валуа.

— И, однако, это доказано, монсеньор, — ответил мэтр Николя. Распахнув полы рясы, он извлек из кармана широких штанов свиток пергамента, при этом движении из-под его рясы высунулась также и рукоятка длинной рапиры.

Герцог взял пергамент из рук Николя Давида.

— Что это такое? — спросил он.

— Генеалогическое древо Лотарингского дома.

— И родоначальник его?

— Карл Великий,[66] монсеньор.

— Карл Великий! — в один голос воскликнули три брата с недоверчивым видом, к которому, однако, примешивалось некоторое удовлетворение. — Это немыслимо. Первый герцог Лотарингский был современником Карла Великого, но его звали Ранье, и он ни по какой линии не состоял в родстве с великим императором.

— Подождите, монсеньоры, — сказал Николя. — Вы, конечно, понимаете, что я вовсе не искал таких доказательств, которые можно с ходу опровергнуть и которые первый попавшийся знаток геральдики сотрет в порошок. Вам нужен хороший процесс, который затянулся бы на долгое время, занял бы и парламент и народ и позволил бы вам привлечь на свою сторону не народ — он и без того ваш, а парламент. Посмотрите, монсеньор, как это получается: Ранье, первый герцог Лотарингский, современник Карла Великого. Гильберт, его сын, современник Людовика Благочестивого.[67] Генрих, сын Гильберта, современник Карла Лысого.[68]

— Но… — начал герцог де Гиз.

— Чуточку терпения, монсеньор, мы уже подходим. Слушайте внимательно. Бон…

— Да, — сказал герцог, — дочь Рисена, второго сына Ранье.

— Верно, — подхватил адвокат, — за кем замужем?

— Бон?

— Да.

— За Карлом Лотарингским, сыном Людовика Четвертого,[69] короля Франции.

— За Карлом Лотарингским, сыном Людовика Четвертого, короля Франции, — повторил Давид. — Прибавьте еще: братом Лотаря, у которого после смерти Людовика Пятого[70] Гуго Капет[71] похитил французскую корону.

— О! О! — воскликнули одновременно герцог Майеннский и кардинал.

— Продолжайте, — сказал Меченый, — тут появляется какой-то просвет.

— Ибо Карл Лотарингский должен был наследовать своему брату Лотарю, если род Лотаря прекратится; род Лотаря прекратился; стало быть, господа, вы единственные законные наследники французской короны.

— Смерть Христова! — сказал Шико. — Эта гадина еще ядовитее, чем я думал.

— Что вы на это скажете, братец? — в один голос спросили Генриха Гиза кардинал и герцог Майеннский.

— Я скажу, — ответил Меченый, — что, на нашу беду, во Франции существует закон, который называется салическим,[72] и он сводит к нулю все наши претензии.

— Этого возражения я ожидал, монсеньор, — воскликнул Давид с гордым видом человека, честолюбие которого удовлетворено, — но помните, когда был первый случай применения салического закона?

— При восшествии на престол Филиппа Валуа в ущерб Эдуарду Английскому.

— А какова дата этого восшествия?

Меченый поискал в своей памяти.

— Тысяча триста двадцать восьмой год, — без запинки подсказал кардинал Лотарингский.

— То есть триста сорок один год после узурпации короны Гуго Капетом; двести сорок лет после прекращения рода Лотаря. Значит, к тому году, когда был принят салический закон, ваши предки уже двести сорок лет имели права на французскую корону. А каждому известно, что закон обратной силы не имеет.

— Да вы ловкач, мэтр Николя Давид, — сказал Меченый, рассматривая адвоката с восхищением, к которому примешивалась, однако, доля презрения.

— Это весьма остроумно, — заметил кардинал.

— Это просто здорово, — высказался герцог Майеннский.

— Это восхитительно! — воскликнула герцогиня. — И вот я уже принцесса королевской крови. Теперь подавайте мне в мужья самого германского императора.

— Господи боже мой, — взмолился Шико, — ты знаешь, что у меня к тебе была только одна молитва: «Ne nos inducas in tentationem, et libera nos ab advocatis».[73]

Среди общей шумной радости один только герцог де Гиз оставался задумчивым.

— Неужели человек моей породы не может обойтись без подобных уловок? — пробормотал он. — Подумать только, что люди, прежде чем повиноваться, должны изучать пергаменты, вроде вот этого, а не судить о благородстве человека по блеску его глаз или его шпаги.

— Вы правы, Генрих, вы десять раз правы. И если бы судили только по лицу, то вы были бы королем среди королей, ибо говорят, что все другие принцы по сравнению с вами просто мужичье. Но для того, чтобы подняться на трон, существенно важное значение имеет, как уже сказал мэтр Николя Давид, хороший процесс, а чтобы выиграть его, надо, как сказали вы, чтобы герб нашего дома не уступал гербам, висящим над другими европейскими тронами.

— Ну тогда эта генеалогия хороша, — улыбнулся Генрих де Гиз, — и вот вам, мэтр Николя Давид, двести золотых экю, их просил у меня для вас мой брат Майенн.

— А вот и еще двести, — сказал кардинал адвокату, пока тот с глазами, блестящими от радости, опускал монеты в свой большой кошелек. — Это за выполнение нового поручения, которое мы хотим вам доверить.

— Говорите, монсеньор, я весь к услугам вашего преосвященства.

— Эта генеалогия должна получить благословение нашего святого отца Григория Тринадцатого, но мы не можем поручить вам самому отвезти ее в Рим. Вы слишком маленький человек, и двери Ватикана перед вами не откроются.

— Увы! — сказал Николя Давид. — Я человек высокого мужества, это правда, но низкого рождения. Ах, если бы я был хотя бы простым дворянином!

— Заткнись, проходимец! — прошептал Шико.

— Но, к несчастью, — продолжал кардинал, — вы не дворянин. Поэтому нам придется возложить эту миссию на Пьера де Гонди.

— Позвольте, братец, — сказала герцогиня, сразу посерьезнев. — Гонди умные люди, это надо признать, но они от нас не зависят и нам никоим образом не подчиняются. Мы можем играть разве что на их честолюбии, но честолюбивые притязания этой семейки король может удовлетворить не хуже, чем дом Гизов.

— Сестра права, Людовик, — заявил герцог Майеннский со свойственной ему грубостью, — мы не смеем доверять Пьеру Гонди так же, как мы доверяем Николя Давиду. Николя Давид наш человек, и мы можем повесить его, когда нам вздумается.

Эти простодушные слова герцога, брошенные прямо в лицо адвокату, произвели на бедного законника неожиданное впечатление: он разразился судорожным смехом, обличавшим сильнейший испуг.

— Мой брат Карл шутит, — сказал Генрих де Гиз побледневшему адвокату, — известно, что вы наш верный слуга, вы доказали это во многих делах.

«В особенности моем», — подумал Шико, грозя кулаком своему врагу или, вернее, обоим своим врагам.

— Успокойтесь, Карл, успокойтесь, Катрин, я заранее все предусмотрел: Пьер де Гонди отвезет эту генеалогию в Рим, но вместе с другими бумагами и не зная, что именно он везет. Благословит ее папа или не благословит, в любом случае решение святого отца не будет известно Гонди. И, наконец, Гонди, все еще не зная, что он везет, вернется во Францию с этой генеалогией, благословленной папой или не одобренной им. Вы, Николя Давид, выедете почти одновременно с Гонди и останетесь ждать его возвращения в Шалоне, Лионе или Авиньоне, в зависимости от того, какой из этих трех городов мы вам укажем. Таким образом, только вы будете знать настоящую цель этой поездки. Как видите, вы по-прежнему остаетесь нашим единственным доверенным лицом.