Завидное чувство Веры Стениной - Матвеева Анна Александровна - Страница 77

В раннем детстве, когда Вера листала альбом «Избранных картин» – тот самый том печальной эпохи настройщика и его фальшивой сестры, – облака на пейзаже ван Рейсдаля[53] вдруг поплыли вправо и в лицо девочки дохнуло свежим ветром. Она не испугалась, да и какой ребёнок на её месте испугался бы? Живая книга показалась ей восхитительной. Вот почему Вера так любила этот альбом – в нём было спрятано множество историй, важно было не раскрыть его на чём-нибудь страшном вроде Маньясковой «Пытки».

И тогда же, в детстве, Вера убедилась в том, что никогда не сможет шагнуть через раму – и оказаться на лугу вместе с пляшущими музами.

Незадолго до отъезда в Питер Вера читала девочкам перед сном любимую книгу Евгении – «Мэри Поппинс». Стенина тоже любила эту сказку, и более того, считала её мудрым, философским, несправедливо приписанным к детским сочинением. Читали они тем вечером главу о капризах Джейн – как мальчики, изображённые на Королевском Фарфоровом Блюде, что висело у Бэнксов на стене, пригласили её войти – и стать частью нарисованного мира, жизнью за рамками жизни. У Джейн это получилось без малейших усилий – и, что особенно восхищало Евгению, за пределами нарисованной картинки действительно имелась другая жизнь, невидимая тем, кто смотрит на обрамлённый сюжет. Там был дом, где жил загадочный и страшный Прадедушка, была некая девочка – старшая сестра нарисованных мальчиков, но увидеть их можно было единственным способом – пройти через раму, как будто это дверь. Читая сказку, Стенина думала о том, что ей этот фокус не по плечу – картины были живыми, но при этом оставались недоступными.

Портреты часто позволяли себе лишнее: пытались ухватить Веру за плечо, кто-то даже хлопал её игриво пониже спины, как тот старичок из Лувра – Вера не помнила названия и автора картины, но не могла забыть блестящие глаза и щегольской жест, каким старичок поправлял свои седые усищи, похожие сразу на две курительные трубки. Пробовать отвечать тем же, как она пыталась делать в юности, – не только бессмысленно, но и опасно. Вера отлично знала, чем это кончится: рука, попытавшаяся нарушить покой картины, наткнётся на мощную стену и будет болеть несколько дней, как от сильного удара.

А ведь в некоторые полотна ей очень хотелось войти – как входят в реку жарким днём. И далеко не всегда это были уютные пейзажи. Несчастный блудный сын у Рембрандта падает в объятия отца так, будто это объятия Бога – вечный приют. Вера, глядя на картину, стоя перед ней в добровольном почётном карауле, всякий раз чувствовала головокружение – ей хотелось упасть на колени вместе с этим износившимся, промотавшим свою жизнь человеком, – упасть вместо него, и чтобы её точно так же обняли, прижали к себе и простили. Рембрандт писал эту картину в конце жизни – на самом деле блудный сын не возвращается домой, а умирает, и его принимает не отец, а Бог – без всяких «будто». Действие невозможно удержать на холсте и ограничить рамой – настоящим мастерам не требуются уловки вроде тромплёев[54] для того, чтобы зритель почувствовал себя соучастником.

– Мы тут до вечера будем сидеть? – с надеждой спросила Лара, успешно выигравшая сражение с бутербродами. Сытая мордашка лоснилась, как новая кожаная сумка. Надо будет сегодня позаниматься с ней математикой – а то за каникулы окончательно всё позабудет. И ещё сочинение задали по картине Левитана «Золотая осень» – где одна берёзка как будто бы перебежала на другой берег и теперь тоскует по подружкам.

– Ты обещала в «Детский мир», – напомнила дочь. – И в музей я больше никогда не пойду, лучше с бабушкой останусь.

В «Детском мире» Лара долго не могла ничего выбрать – а потратить деньги, выданные «на поездку» старшей Стениной, хотелось. Вера с ног падала от усталости, когда дочь отыскала наконец прилавок с игровыми приставками.

– Подбавь пару тысяч на гейм-бой, – попросила она.

Дома Лару с трудом уняли к полуночи – никак не хотела ложиться, капризничала. То обнимала с разбегу Лидию Робертовну, так что бедняжка, не успев сгруппироваться, сгибалась пополам, как неудачливый вратарь. То заворачивалась в штору – а штора была пыльная, и девочка принималась кашлять. Вера не удержалась, шлёпнула её по заднице, получилось – сильно. Ладонь горела, дочка рыдала в объятиях бабушки и уснула с ней рядом, как маленькая.

Последний петербургский день мать и дочь провели порознь – Лара играла теперь уже в собственный гейм-бой на бабушкином диване, а Вера бродила по ещё одному известному музею, где было выставлено непостижимое количество мёртвых картин. Подделки чередовались с оригиналами с частотой шахматной клетки.

«Хорошо, что никто не видит того, что вижу я», – размышляла Стенина, а потом её как будто дёрнули за рукав. В точности как Лара, которой здесь не было.

Вера остановилась перед вне всякого сомнения подлинным Левитаном, вдохнула пряный аромат осенней листвы – и вслух сказала:

– Да ведь этим можно зарабатывать!

– Если научитесь так рисовать – несомненно, – тут же ответил ей какой-то болтливый портрет.

– Не собираюсь я рисовать! – ликовала Вера, слегка, впрочем, кривя душой – потому что занималась в настоящий момент именно тем, что рисовала себе картины бурного коммерческого успеха и безбедной жизни.

Сарматов позвонил, когда она шагала к станции метро с поглупевшим от счастья лицом.

– Ты не забыла о моих делах? – спросил он.

Экспертизу Вера отвезла на Васильевский в один из первых дней, Бурлюк оказался не Бурлюком, и покупку отменили, так что в списке дел значился единственный пункт – встреча с продавцом редких конвертов. Человек по имени Степан Ильич назначил Вере встречу на Финляндском вокзале, сегодня, в пять. Сочетание слов «Ильич» и «Финляндский вокзал» звучало вполне обнадёживающе.

– Не волнуйся, всё будет исполнено, – обещала Вера.

– А ты почему такая счастливая? – подозрительно спросил Сарматов.

– Да просто погода хорошая, – сказала Вера. Тут очень уместно задул буйный ветер, и последних слов Сарматова в трубке она не расслышала. Зато почувствовала знакомое царапанье в горле – там скребли тонкой лапкой с когтями.

– Ты чего это вдруг? – изумилась Вера. – Кому мне сейчас завидовать?

– А ты посмотри по сторонам, – заныла летучая мышь, – какой прекрасный город! Вот чего бы нам с тобой не переехать сюда лет десять назад? Сейчас-то понятно, что поздно. Сейчас нам всё поздно…

Мышь давно объединила себя и Стенину в неделимое целое – подчёркивала, что и не думает покидать нагретое местечко. Да что там местечко! Целые хоромы – с бассейном, с подземным гаражом!

– Нам поздно, – гундела мышь, – а Лидия живёт припеваючи, ходит по филармониям! В Эрмитаж может хоть каждый день!

– У нас тоже неплохой город, – попыталась спорить Вера, – похорошел в последнее время. И рестораны любые есть, и магазины.

– Ну да, конечно. Плюнь в глаза – божья роса!

– Отстань от меня! – крикнула Вера, и встречный мужчина поднял на неё изумлённые глаза.

Мышь бурчала, пока Стенина не вышла наконец из метро – и не увидела Степана Ильича: он описал себя точно, не хуже, чем Стенина описывала боль. Высокий, в серой куртке, с блестящим чемоданчиком-«дипломатом», каких Стенина не видывала с девяностых и даже слегка обрадовалась, как при встрече с добрым знакомым. Степан Ильич был похож на белого медведя и ещё, как ни странно, на Сарматова – физическое сходство отсутствовало, но общий для всех коллекционеров озабоченно-безумный вид считывался с первого взгляда.

– Давайте отойдём в сторону, – сквозь губу сказал коллекционер. Они сели на скамью, и Степан Ильич открыл чемоданчик так, что ни один прохожий не увидел бы содержимое. После этого Вере с трепетом были предъявлены ценные конверты в заклеенном пакете. Она вскрыла пакет, пересчитала конверты, передала Степану Ильичу деньги. По ногам бежал страх, снизу вверх – как мурашки. Неизвестно чего она боялась, скорее всего, на неё воздействовал шпионский антураж.