Завидное чувство Веры Стениной - Матвеева Анна Александровна - Страница 24

Лара восприняла процедуру крещения благосклонно, а вот Евгения расплакалась, и губы у неё дрожали, даже когда всё закончилось. Юлька стала крёстной Лары, а Вера – кокой Евгении. Когда все прощались, девочка робко протянула весёлому иеромонаху картинку, специально для него нарисованную.

– Как красиво! – восхищённо сказал добряк. – И дом, и цветы – как живые! Спасибо, миленькая.

Цветы были выше дома раза в два, но Вера была вынуждена признать: в рисунке и вправду что-то было. Дети – если не пропалывать способностей, данных им от природы, – почти всегда рисуют талантливо.

Ох уже эти рисунки Евгении… Хранить их было негде, выбросить – жалко, к тому же девочка ещё и проверяла каждый раз – любуется ли тётя Вера её картинками?

– А ты маме подари, – коварно советовала Стенина.

Евгения совсем по-взрослому разводила в стороны руками:

– Мама всегда говорит: «Прекрасно!» – а потом пишет на другой стороне свои статьи.

Ближе к школе Евгения увлеклась пластилином. Воспитательница её хвалила, требовала от Веры «приобрести испанский материал» и потом осуждающе поглядывала, так как материал никто не приобрёл, и малышка лепила из того, что было в садике, – а были там жёсткие бруски грязных оттенков. Евгения делала высокие и тонкие фигуры, напоминавшие Вере Джакометти[15], у которого, возможно, тоже был астигматизм – слава богу, что искусствоведы не изучают медицину, неизвестно, до чего бы они додумались ещё. Несколько таких фигур со множеством всяческих ухищрений было доставлено домой к Стениным – пыль они собирали не хуже мягких игрушек, да и вообще раздражали Веру хотя бы отпечатками пальцев, навеки оставшимися на поверхности. Но она всё равно не решалась их выбросить.

– Эня, – сказала однажды Лара, показав пухлым пальчиком на пластилиновую выставку.

Евгения взвизгнула:

– Она меня по имени назвала! Первое слово!

Лара обняла Евгению и повалила на пол со всей силы. Она была выше её ростом и крепче – богатырская девица. Сбитая, гордо признавала старшая Стенина.

Евгения рядом с ней – дитя подземелья. Лопатки под платьем, как накладные. Коричневые подглазья – сколько раз Вера говорила Юльке, что надо проверить печень, но мать-юла так и не собралась. В конце концов к врачу Евгению отвела Вера – девочку послали на зондирование, нашли холецистит. На обратном пути из поликлиники Евгения, позабыв, как только что плакала, глотая мерзкую трубку, рассказывала тёте Вере о своей мечте: когда она вырастет, то станет художницей.

– Мечтай осторожно, – посоветовала Вера. – И вообще, женщины хорошими художниками не становятся.

Евгения расстроилась, молча пинала камень до самого дома. А Вера вдруг вспомнила свой давний спор с Герой, когда она сама была на позиции Евгении.

– Ну вот назови хотя бы одну успешную художницу – такую, чтобы ценилась наравне со старыми мастерами! – требовал Гера.

– Артемизия Джентилески! – выпалила Вера. Она гордилась Артемизией и особенно любила ту её картину, где Юдифь вдохновенно отрезает голову Олоферну от имени и по поручению всех женщин.

Гера нахмурился:

– В первый раз слышу. Ладно, допустим. А ещё одну?

Вера начала перебирать в памяти одно имя за другим, но все они оказывались мужскими. С современными проще – Моризо[16], Серебрякова, Кассат, Марианна фон Верёвкин, но Гера ведь требовал старых мастеров. Тот спор привёл их, помнится, в постель – впрочем, туда их приводили все споры, разговоры, да и вообще – все дни и ночи.

Сейчас она знала, кого ещё назвать, жаль, Гера не услышит. Конечно, женщины-художницы прошлого чаще всего рисовали приторные портреты, кустарные цветы и котят – но были среди них и великолепные исключения. Например, Софонисба Ангиссола[17]. Вазари сказал о той картине, где три сестрички Софонисбы играют в шахматы: «Им нужны только голоса для того, чтобы ожить». Вера в отличие от Вазари слышала голоса всех трёх девушек Ангиссолы – и даже упрёки Софонисбы: Юные дамы, ведите себя пристойно, вы мешаете мне работать. Ещё были монахини Сиенской школы и, конечно, Розальба Каррьера[18], – её аллегории Великодушия и Справедливости, совершенно лесбийские, если глядеть на них испорченными глазами нашего века. Мир испортился – только поэтому Антоний Падуанский на полотне Элизабетты Сирани[19] видит несомненно педофильский сон.

– Тётя Вера, – сказала Евгения, – а если я вдруг стану мальчиком, из меня получится художник?

– Что за глупости? – возмутилась Стенина. – Лепи-рисуй, а там посмотрим.

Когда Ларе исполнилось три – в доказательство чему предъявлялся пухлый трезубец из пальцев, – Стенина решила восстановиться на факультете. Тетка из деканата встретила её как родную.

– Вы же работаете? – уточнила она, и Вера зачем-то кивнула. Давно пора найти работу! Весь вопрос в том какую? Кому он нынче нужен – недоученный в «искусственной» области специалист? Мама предлагала поспрашивать на заводе, но Вера придушила эту идею ещё в воздухе. Юлька обещала помощь одного своего друга – тот работал в коммерческом банке пресс-секретарём, писал годовые отчёты. К счастью, до цифр его не допускали, хохотала Копипаста, а то бы он там такого понаписал!

– А какое отношение я к банку… – начала было Вера, но Юлька, перебив, быстро объяснила ей, что, пока они тут рожали да кормили, в стране изменился состав населения. Раньше Россию населяли обычные люди и бандиты, а теперь – обычные люди и богатые. Хочешь – сиди на попе, жди, пока счастье свалится на тебя сверху, как яблоко на сэра. А хочешь – сама потряси яблоньку, сейчас это дозволено каждому. Например, Вера смогла бы работать с клиентами.

– Ни за что! – сказала Стенина. Есть люди, которые могут угождать и приносить, а есть те, которым угождают и приносят. Вера – во второй группе, и ни с подносом, ни с бэйджем Лара свою мать не увидит. Ещё чего!

Юлька дёрнула плечом – не хочешь, процитировала скомороха Букашкина, быть музой – не надо. А Вера купила в ларьке газету с объявлениями «Ярмарка» – увлекательное чтение! Чего здесь только не делали: и продавали, и колдовали, и просто болтали друг с другом – примеряли на себя будущие чаты. Вера с трудом пробиралась сквозь этот словесный лес, набранный чёрным и красным шрифтом, – отдельные слова цеплялись к ней накрепко, как ветки с колючками.

И нашла в конце концов – можно даже сказать, услышала крик:

«Средней школе № 268 срочно нужны учителя истории, английского языка, изо и химии». Вера вспомнила двести шестьдесят восьмую – она была в двух дворах от её дома, в девятом классе они с Бакулиной ходили туда на «дискачи». Потом можно будет девчонок пристроить, мелькнуло у Веры. И вообще – это лучше, чем работать с клиентами, пусть и за большую зарплату. Учительский хлеб показался ей вдруг вполне съедобным – такой аппетитный каравай.

На другой день Стенину уже привечала школьная директриса, лицом своим напомнившая Вере отрубленную голову, какие насаживают на кол для устрашения врага: растрёпанные волосы, кожа прилипла к скулам, как первый слой папье-маше, широко распахнутые, словно бы вечно ужасающиеся глаза, и сама – бледня бледнёй, сказала бы мама. Симпатичная, в общем, женщина. И встретила Веру на десять баллов из десяти.

– Искусствоведческий? Прекрасно, Вера Викторовна! Будете вести у нас изо.

– Ой, вот только не изо. Я рисовать не умею.

– И не надо! Пусть дети рисуют.

– Нет, изо я вести не буду. Исключено.

Директриса насупилась:

– А сами вы что хотели взять?

– Я думала, эстетику.

Отрубленная голова расхохоталась, и на щеках её проступил страшноватый румянец, похожий на шрамы.

– Какая уж теперь эстетика, Вера Викторовна! Народ деньги зарабатывает! У меня сразу пятеро уволились – кто в банк, кто секретарём. Ольга Яковлевна по математике ушла бухгалтером в совместное предприятие.