Завидное чувство Веры Стениной - Матвеева Анна Александровна - Страница 103

Даже самая длинная дорога однажды заканчивается, как долгий день, большая книга и вечная любовь.

Лара уснула, лишь только машина выбралась на Россельбан.

Вера сняла с дочери шапку и подумала: как странно, я сто лет не звонила маме просто так, узнать, как дела. Всегда ищу какие-то причины для звонка, но чаще мама сама звонит мне, пересказывает сериалы… И я уже месяц не была у неё на Ботанике – даже больше месяца, с самого Нового года!

Завтра же! Завтра же поедет, вот прямо с утра.

– Серёжа, вы завтра свободны? – осторожно спросила Стенина и внутренне зажмурилась: вдруг скажет, я в водители не нанимался?

Доктор расплылся в такой широкой улыбке, что встречный инспектор ГИБДД принял её на свой счёт.

С улыбками вообще надо быть очень осторожным – однажды, лет двадцать назад, Вере показалось, что ей улыбается один юноша, но он всего лишь гримасничал, из-за солнца. И Вера выглядела очень глупо, когда начала улыбаться ему в ответ.

– Конечно, я свободен завтра, – сказал Серёжа. – Я двое суток отдыхаю, и вы можете рассчитывать на каждый час в этих сутках.

– Так много мне не надо, – испугалась Вера. – Приедете за мной к одиннадцати?

– Скорее, к двенадцати. Сначала – в полицию, насчёт номера.

– Ах, да!

– Вы не могли бы потише разговаривать, – проворчала дочь, – здесь вообще-то люди спят.

В ответ на её слова зазвонил телефон. Копипаста.

– Ты забрала её? – крикнула в трубку Вера. – Всё в порядке? А что случилось-то? Понятно. Потом расскажешь. Хорошо, приезжайте завтра, но ближе к вечеру, потому что я у матери буду весь день.

Стенина не считала себя хорошей матерью, как, впрочем, и хорошей дочерью. Она давно вышла из возраста, чтобы кем-то себя считать, тем более – кем-то хорошим. Невозможно быть хорошей для всех, как ни старайся. Даже «Джоконда» – и та не всем нравится. Даже Евгения не могла преодолеть неприязнь Ереваныча и не догадывалась о том, что действительно чувствует к ней обожаемая тётя Вера.

Самое смешное, что Вера тоже её обожала – эту смешную тощую девчонку, которая выросла в прекрасную хрупкую женщину. Евгения расцветала медленно, незаметно – как то юное деревце в Собачьем парке, полное жизненных соков, но ещё не выпустившее ни одного листочка. Обещание красоты, думала, глядя на него, Вера и вспомнила Евгению: голенастый подросток, слишком крупные, «на вырост», зубы и чудесный, низкий, не подходящий лёгонькому телу голос. Кроме этого голоса в ней тогда не было ничего, что можно счесть прекрасным, – но как юное деревце, Евгения была до последней своей клеточки наполнена обещанием расцвета. «Выправилась, сделалась», – неохотно признавала даже старшая Стенина.

К тридцати, наверное, станет настоящей красавицей и, возможно, будет писать книги. Евгения решила стать писательницей ещё в пятом классе – потому что поняла, что из неё никогда не получится великий художник.

– С чего такие выводы? – спросила Вера, и Евгения, позабыв давний разговор о мечте стать художницей, стала рассуждать о том, что все её любимые художники были мужчинами. И ещё – о том, что писать рассказы интереснее, чем рисовать. В художественной школе, где Евгения отучилась три года, их оставляли наедине с гипсовыми штуками, которые не вызывали у неё никаких чувств.

– А я думаю, самое главное в искусстве, тётя Вера – это вызывать чувства.

Вера поёжилась, мышь аплодировала.

Пластилиновые фигуры, которые Евгения лепила в детстве, в конце концов куда-то исчезли все до одной – Стенина подозревала, что Юлька их попросту выбросила, как, впрочем, поступила со своей долей и сама Вера. Иногда фигуры ей снились – живые, запылённые, ростом с человека, они неуклюже толклись вокруг, пытаясь обнять Веру своими тоненькими руками, сплошь покрытыми отпечатками пальцев.

Лара выглядела рядом с будущей писательницей как мопс рядом с русской борзой. Удивительно, что они были так дружны, так преданы друг другу – «нам с Копипастой стоило бы у них поучиться», – думала Вера. Да, она очень любила Евгению – но эта любовь была отравлена завистью, как вода в колодце. Смотреть можно, пить – ни в коем случае.

– …Хотите что-нибудь выпить? Чай, кофе? – спросила Элина Юрьевна, профессор и руководитель Вериной дипломной работы. Судя по всему, Элина Юрьевна смотрела слишком много американских фильмов и позаимствовала оттуда универсальный этикетный вопрос о выпивке, дополненный, впрочем, чисто русским, безалкогольным уточнением: – Чай зелёный, чёрный?

Вера попросила зелёный, хотя и не любила его – почему-то решила, что Элину Юрьевну порадует этот выбор. В квартире было много зелёного разных оттенков – шторы, настольная лампа, обои, ковёр. И комнатные цветы в таком количестве, что из любой точки квартиры нельзя было не наткнуться взглядом – а то и рукой, – на какой-нибудь цветущий клеродендрон. На подоконниках несли вахту пластиковые банки с рассадой – осенью им на смену придут стеклянные, с помидорами.

Стенина перевела взгляд на календарь – он висел над письменным столом Элины Юрьевны, и красное окошечко, указывающее день, сегодня никто не передвинул. Двадцатое февраля вместо двадцать первого. Вера во всех домах и конторах следила за календарями – это была маленькая слабость из тех, которыми с годами обзаводится каждый человек. (Календари – ещё ничего. Юлька, например, переворачивала туалетную бумагу в чужих гальюнах – чтобы отматывалась от рулона сверху, а не снизу.)

Пока Элина Юрьевна гремела в кухне чашками, Вера сдвинула красное окошечко к нужному квадратику.

В тот день, 21 февраля, она поставила точку в дипломной работе. Прощайте, господин Курбе! Утром Вера допечатывала заключение, впервые в жизни ощущая, до чего же это приятное чувство – ходить без горы на плечах! Пусть даже эта гора родила мышь и Элина Юрьевна раскритикует её сейчас вдоль и поперёк. При всей своей мягкости и обходительности, рассаде на окнах, чёрном и зелёном чае профессорша славилась отменной въедливостью. Она была строга к умным студентам и безжалостна к лентяям. И как все другие старые преподаватели, принимала дипломников дома.

– Ну давайте посмотрим, что вы там наваляли, – дружелюбно сказала Элина Юрьевна, принимая у Веры диплом с таким видом, как будто это была коробка хороших конфет. Вера отпила глоток – у чая был интенсивный привкус сена.

– Сенча, – с гордостью пояснила Элина Юрьевна. – Дочь привезла из Японии.

Собака Элины Юрьевны, старая, как изношенное пальто, положила голову на передние лапы и протяжно вздохнула. Она была породистой, но сейчас в ней не осталось ничего, кроме старости. Прожитая жизнь, до краёв полная сгрызенных косточек, пойманных бабочек, изжёванных тапок, прогулок с хозяевами, драк с другими псами, погонь за кошками, краткого и счастливого материнства – всё это отражалось в усталых глазах собаки, имени которой Вера так и не удосужилась запомнить.

Элина Юрьевна просматривала работу, откладывая в сторону лист за листом. Она читала черновик раньше, новым было только заключение и тот факт, что диплом Веры Стениной предстал наконец в законченном виде, с учётом всех профессорских замечаний. Судя по лицу Элины Юрьевны, она была довольна Вериными трудами – во время чтения лицо её стало гордым, как у скульптора, который смотрит на готовую статую и думает: неужели это сделал я?

Вера пересчитывала горшки с цветами и пила ужасный сенный чай.

Тут в дверь позвонили. Собака снялась с места тяжело, как корабль с мели, – и пошла к двери, скорее по обязанности, нежели от всей души размахивая хвостом. Вера ещё в прошлый раз заметила на хвосте проплешину – возможно, она появилась потому, что собака спала под кадкой с фикусом и часто задевала его хвостом, как будто хвост был мачете, а кадка с фикусом – джунглями.

– Дочь, – сказала Элина Юрьевна. – Простите меня, Вера, я на минуточку.

Оказалось, что дочь Элины Юрьевны привозила ей не только чай из Японии, но ещё и – значительно чаще! – внука. Шустрый мальчик, на вид года два (как всякая «взрослая» мама, Вера уже не могла определять детский возраст навскидку, – а ведь раньше угадывала даже месяцы), деловито прошествовал в комнату и тут же застыл, увидев незнакомую тётку.