Жребий викинга - Сушинский Богдан Иванович - Страница 39

Но даже это, пусть и довольно сдержанное, ликование горожан великий князь воспринимал с уязвленным самолюбием. Если любечане чему-то и радовались сейчас, то лишь тому, что не позволили князю, уже погубившему цвет их воинства и бежавшему с поля битвы, теперь еще и бежать из города, на который самим появлением своим он уже накликал гнев Понтийского Странника, как называли теперь Мстислава и здесь, в Любече.

— Это хорошо, что ты успокоил горожан, — сказал он вое-воде, когда они добрались до обнесенного высокой оградой княжеского дворца. — Так спокойнее будет решать, что делать дальше. Сейчас же позови ко мне Акуна Слепого, Эймунда и воеводу Смолятича: будем думать. Или, может, ты решил, что я и в самом деле намерен оставаться здесь, чтобы оборонять Любеч?

— Да нет, князь, — многозначительно вздохнул Кутыло, — думал я совершенно о другом, о том, что, спасая Любеч, ты можешь потерять Киев, а вместе с ним и всю Русь. И хотя брат твой — не поганский хан степняков, все равно мы с тобой окажемся изгнанниками, просителями при чужих дворах и чужестранных престолах.

— Значит, понимаешь ты все правильно, воевода. Что посоветуешь?

— В Киев тебе идти нельзя.

— Почему? — резко оглянулся князь на своего преданного воеводу.

— Сам понимаешь, что стольный град тебя не захочет. После такой битвы, такого позора, — едва слышно пробормотал Кутыло.

— Но почему, почему? Прямо говори! Что ты мямлишь? — еще напористее потребовал ответа Ярослав.

Кутыло удивленно взглянул на князя. Это был взгляд умудренного жизнью мужа, брошенный на легкомысленного юнца, требующего сообщить ему нечто такое, что он пока еще не готов был услышать.

— Когда Мстислав предложил себя киевлянам в ипостаси великого князя, — не скрывая иронической ухмылки, поведал воевода: «Ты хотел услышать это из моих уст? Ну так слушай!» — уже тогда многие знатные мужи склонялись к тому, что рука у Понтийского Странника более сильная, а характер тверже. Но веё же знатные горожане ответили, что у них уже есть свой князь, которым является его, Мстислава, брат. Так что пусть он сначала договорится с братом. И ворота перед ним не открыли.

— Да, тогда киевляне город ему не сдали, — признал Ярослав.

— А не сдали потому, что верили: ты, князь, его тоже не сдашь, — болезненно хлестнул его словами исполосованный боевыми шрамами воевода.

— Будь я в Киеве — в самом деле не сдал бы его, — мрачно молвил Ярослав.

— А ведь и я, и воевода Акун советовали тебе не ходить сюда, под Чернигов, в чистое поле, а дать ему бой под стенами Киева, где мы собрали бы еще несколько тысяч ополченцев да пригласили отряды черных клобуков. А то и на его крепостных стенах.

— Советовали, помню.

— Теперь же Мстислав снова появится под воротами стольного града и скажет: «Все, мы с братом “договорились”. Он уже не возражает! Не откроете ворота — сам взломаю!» И киевляне откроют, потому что тех, кто увидит в нем «твердую руку Руси», на сей раз окажется значительно больше.

— Значит, советуешь идти в Новгород?

— Где нам тоже не очень обрадуются, — пощадил его воевода, употребив свое благословенное «нам» вместо «тебе». — Но и Мстиславу, даст Бог, новгородцы тебя не выдадут. А киевляне могут.

— Считаешь, что выдали бы? — усомнился Ярослав.

— Все зависит от цены. Если в обмен на снятие осады и спокойствие города, то как тут устоять?

А еще через час Эймунд, Акун и Смолятич без долгих споров поддержали предложение Кутылы — идти в Новгород. Притом, что Акун сразу же решил, что из Новгорода он возвратится с остатками своей норманнской дружины в Швецию.

33

А тем временем Мстислав не торопился ни с погоней, ни с походом на Любеч или Киев. По его воле битва с киевлянами происходила при страшной грозе и завершилась поздней ночью. И пока утром уцелевшие воины согревались и обсыхали у костров, которые вскоре должны были стать погребальными, он оставил свой войлочный, плотной парусиной охваченный шатер, чтобы осмотреть поле битвы.

Мстислав умышленно избрал временем битвы страшную грозу, чтобы придать ей ореол мистичности. И нисколько не удивился, когда ему сказали, что небеса дважды поражали молнией закованные в железо ряды дружинников. Причем оба раза они били в ряды прижимавшихся к реке воинов Ярослава. Уже сами по себе эти молнии, поражавшие войско противника, воспринимались его пришельцами из далеких краев как своеобразное знамение. Ведь не поражали же они войско их князя Мстислава!

— И много погибло наших тмутараканцев? — спросил он воеводу, понтийского грека Визария, прежде чем взобраться в седло своего рослого арабского скакуна.

— Около двух десятков, повелитель, — ответил грек, покорно склоняя голову перед князем. Мстислав потому и полагался на этого эллина, что свой полководческий талант тот умел соединять с сугубо восточной покорностью. — Если помните, в последний момент вы все же повелели ввести моих гладиаторов в бой, чтобы таким образом спасти остатки почти полностью высеченного отряда норманнов, который…

— Помню, — прервал его Мстислав.

Он и в самом деле прекрасно помнил, что битву прошедшую он творил силами своих черниговских полков, касогских отрядов и норманнских наемников. Но по-отцовски берег пятитысячный полк тмутараканцев (почти тысячу рубак он и так уже потерял), с которым прибыл в эти края из своего далекого приморского княжества. Мстислав знал, что это его последний резерв и последний аргумент в переговорах с братом Ярославом и прочими князьями. Этот богатырь был уверен, что здесь, на чужбине, это войско, сформированное не столько из славян, сколько из греков, персов, римлян и прочих инородцев, не струсит, не побежит, а главное, не предаст его. Дисциплина в нем была столь же суровой, как и в римских легионах.

Визарий не зря называл свое воинство гладиаторами. Хотя гладиаторские бои как массовое зрелище, казалось бы, давно отошли в прошлое, тем не менее в составе отборного корпуса войск князя Мстислава действительно служили несколько десятков бывших гладиаторов из частных закрытых школ римских патрициев. Именно они входили сейчас в состав его личной охраны, а в мирное время являлись инструкторами по фехтованию. Было здесь и немало беглых пленников, рабов и просто авантюристов…

Все они уважали Мстислава за его необычайную силу, гордились победой своего князя над знаменитым на весь Кавказ касогским князем Редедей и хвалили за справедливость: добычу здесь всегда делили по справедливости, кормили и снаряжали хорошо, да и жалованье платили исправно. Ну а ценили… — ценили исключительно за храбрость, выдержку и воинское умение. И никого не интересовало при этом прошлое гладиатора, кем он был и откуда пришел.

— Значит, Тмутараканский легион мой пока что цел… — самодовольно вскинул подбородок князь, въезжая на небольшую каменистую гряду, на которой впервые схлестнулись две рати. Осторожно ступая, конь медленно уносил его все дальше и дальше в глубь поля сражения, на коем лежало еще немало раненых и агонизирующих воинов, к каждому из которых князь внимательно присматривался, по красным туникам и голубым щитам пытаясь выявить павших легионеров-гладиаторов. Но встречались они действительно очень редко, из своих он в основном видел северян-черниговцев да норманнов, изредка касогов…

«Когда Ярослав увидел, что побежден братом, — сообщал со временем хронист, — то побежал вместе с Акуном: Ярослав пошел в Новгород, Акун — за море… А на следующий день, на рассвете, видя трупы северян и варягов, Мстислав сказал: “Кто этому не порадуется? Вот лежит северянин, а вот варяг, а дружина моя (тмутараканская) цела!”».

— Наш легион цел, повелитель, — подтвердил воевода Визарий. — Если позволишь, мы пополним его несколькими десятками воинов-добровольцев, в основном из норманнов и касогов.

— Только из норманнов и славян, — решительно покачал головой князь. — Эти способны быть настоящими гладиаторами. Касоги слишком норовисты и суетливы.