Жребий викинга - Сушинский Богдан Иванович - Страница 27

— Тревожить по таким «пустякам»?! О чем же тогда может просить наших богов принц?

— О победах, о здоровье, еще о чем-либо, только не о троне. Поскольку о троне я как-нибудь позабочусь сам, — решительно и сурово заверил принц Гаральд не столько конунга Гуннара Воителя, сколько нерасторопных норманнских богов.

23

«…Так чего же тебе не хватало в твоей Тмутаракани, брат? С чего вдруг ты решил собрать дружину, ополченцев, норманнов и двинуться на Киев?» — вернулся к своим размышлениям великий князь Ярослав.

Он по-прежнему оставался на вершине холма и всматривался в стоявшего на таком же холме по ту сторону долины теперь уже тмутараканско-черниговского князя Мстислава.

Прямо у его подножия — из подвод, земляной насыпи и бревенчатых рогатин — спешно сооружался еще один оборонный вал, который должен был сдерживать натиск мстиславичей. Судя по тому, как спешно и старательно воздвигали его киевляне, нетрудно было догадаться, что в их среде уже мало оставалось воинов, которые бы верили в успех похода. Ярослав прекрасно понимал: когда воины нацелены не на то, чтобы ринуться на лагерь врага и разгромить его, а на то, чтобы запереться, укрепить и каким-то образом удержать свой собственный лагерь, — о победе мечтать уже не приходится. Он, собственно, уже и не мечтал. Единственное, на что его пока что хватало, так это на то, чтобы обиженно упрекать брата, да и то мысленно:

«…Разве земля Тмутаракани меньше Киевской или Черниговской? Разве не прилегают к ней огромные территории, заселенные мелкими племенами полудиких народцев, которые, даже объединившись, никогда не смогли бы противостоять твоим воинам и чьи земли ты можешь присоединять к своему княжеству, не считаясь ни с кем и ни с чем? Слухи гуляют, что хочешь стать еще и князем новгородским. Вряд ли теперь уже твое восхождение на этот престол возможно, тем более бескровное. Тем не менее приди ко мне с миром — сядем, по-братски подумаем, поговорим…»

У самого Ярослава с Новгородом были связаны не самые лучшие воспоминания. Он до сих пор не мог забыть той августовской ночи, которая вошла в его сознание и наверняка войдет в строчки летописи как «ночь побития варягов». Князь всегда вспоминал о ней с каким-то смешанным чувством: с одной стороны, это был бунт черни, сама вспышка которой не делала ему, как правителю, чести, ибо всякие бунты следовало подавлять еще до того, как бунтовщики выйдут на улицы или прольют первую кровь. С другой — втайне он был рад, что горожане взбунтовались именно против норманнов, давая им понять, что те — всего лишь наемники и все их попытки ощутить себя вершителями судеб горожан будут заканчиваться для них губительно.

Ярослав помнил, как в то августовское утро его разбудил перепуганный дружинник, возглавлявший охрану замка, и сообщил, что во дворе боярина Парамона новгородские мужи изрубили около двух десятков норманнских наемников[43].

— За что… изрубили? — вмиг согнал с себя князь остатки сна и похмелья. Никакого врага он не опасался так, как буйного кровавого бунта своей собственной черни.

— До замужних жен слишком охочи, — угрюмо просветил его дружинник. — Без спросу, без согласия берут их.

— Только за это?! — решительно не поверил князь, поспешно, с помощью двух разбуженных слуг, облачаясь в свои боевые походные одежды. — Из-за того, что взяли чьих-то загулявших жен?!

— Не о гулящих девах речь идет, князь. Изрубили варягов в отместку за то, что давно начали вести себя с замужними новгородками, как со своими служанками. Причем не с простолюдинками, которыми варяги уже брезгуют, а с женами знатных мужей новгородских да окрестных селений.

Князь знал, что некоторые норманны вели себя в Новгороде настолько буйно, словно ворвались в него как победители, которым их командование отдало город на милость победителей. «И начаша варязи насилие деяти на мужатых женах» — как вскоре лаконично изложил причины этого бунта придворный летописец.

Предвидя, что добром это не кончится, князь несколько раз требовал от воеводы норманнского, чтобы тот усмирил своих варягов. Однако воевода и прочие предводители наемников лишь ухмылялись в ответ, да еще, исключительно из вежливости, ворчали по поводу того, что, дескать, многие жены и сами не прочь повеселиться с их рослыми, неутомимыми скандинавами. Впрочем, Ярославу вполне понятен был истинный смысл их ухмылок.

На самом деле эти ярлы уже не могли удерживать подчиненных им воинов от насилия, поскольку с них, с предводителей, все и начиналось. С их «жеребцовой вольности», как писалось в челобитной одного из оскорбленных новгородских мужей. И вот теперь, нынешней ночью, настала расплата за все эти «жеребячества». Вслед за воеводой в княжеские палаты ворвался юный тогда еще Эймунд. Он был встревожен так, словно хотел сообщить, что под стены города подступили несметные орды язычников. Конунг прибыл с полусотней конных дружинников, но тут же поведал, что вся норманнская тысяча уже поднята, вооружена и готова выступить на усмирение горожан.

— Или, может, конунг Ярислейф сам усмирит своих новгородцев, силами собственной дружины? — поинтересовался Эймунд. — Ведь умирать от меча русича славянину всегда приятнее, нежели от руки норманна, разве не так?

Князь понимал, что конунгу норманнов очень хочется, чтобы отмщение пришло из-под славянских мечей, причем по воле правителя новгородцев, а не по его, Эймунда, воле. Он собирался служить здесь еще долго и не желал пасть от мстительной стрелы или отравленного вина. Однако Ярослав и сам не хотел, чтобы месть исходила от норманнов.

— Они — русичи, — молвил князь. — Они пренебрегли обычаями гостеприимства и нашими законами. Если у них были жалобы на варягов, они обязаны были пожаловаться воеводе или мне, во имя Христа и Перуна.

— Вот это уже по-княжески, — согласился Эймунд. — Чернь всегда должна помнить о воле и силе своего правителя.

— Увидев твоих норманнов, горожане вооружатся, позовут на помощь, и начнется сеча, в которой твои воины не устоят. — Эймунда удивило, что князь все еще говорит таким тоном, словно пытается оправдать свое вмешательство в эти события.

— Мы всего лишь наемники. Наше дело — выступать по твоему повелению. Но я должен сказать своим воинам, что погибшие будут отомщены, иначе какой из меня викинг, какой конунг?

— Я усмирю городскую чернь и тех бояр, которые взбунтовали ее, — холодно пообещал князь. — А пока что забудем о том, что произошло нынешней ночью.

— Мне-то забыть нетрудно, — пожал плечами Эймунд. — Сумеют ли забыть другие?

— Если не желают забыться вечным сном, — сурово предупредил его князь. — И запомни, норманн: за дальнейшее поведение своих воинов отчет придется держать тебе.

— Я всегда в ответе за них, — невозмутимо напомнил конунг. Он и в самом деле был не из тех людей, которых можно было смутить подобными предупреждениями.

Жаль только, что Эймунд не мог слышать, как про себя Ярослав добавил: «Я усмирю свою чернь не только потому, что она посмела изрубить твоих варягов. Давно пора показать местным боярам, что их вольница кончилась. Здесь был, есть и будет только один князь, один правитель, и правитель этот — я. И пока Господь не призвал меня к себе, никакие бунты черни боярам-клятвоотступникам не помогут».

Да-да, его гнев был направлен не против черни, а против бояр, которые стояли за ней, спаивали и провоцировали взбунтовавшихся «резников». Так что для начала нужно было сломить волю бояр, а с чернью он потом справится.

Теперь Ярославу уже не хотелось вспоминать о том, какими правдами и неправдами пришлось ему собирать на княжеское вече бояр, воевод и прочих знатных и уважаемых, а потому не в меру заносчивых мужей новгородских. И как, загнав их во двор своего замка, он в коротком, гневном обращении высказал все, что думает по поводу подобных бунтов и самой расправы над варягами, о беспорядках и самоуправстве, творимых в городе, о нечестивости сборщиков податей. А затем удалился в свои хоромы, приказав при этом никому не расходиться.