Полустанок - Граубин Георгий Рудольфович - Страница 11

— А крови много вытекает, когда режешь? — не унимался я.

— Конечно, вытекает немного. Но ведь на это у нас тампоны есть, промокать. Читал я, брат, что есть уже электрические «скарпели». Вот те да — крови почти не дают, с ними легче работать. Ну, конечно, и еще кое-что для хирургов изобретают.

— У нас на станции тоже изобретатель есть,— почему-то вдруг вспомнил я о Славке Лапине.— Только он еще в пятом классе учится. Вырастет, тоже, поди, конструктором станет.

— Интересно, что же он изобрел?— подмигнув Ивану Андреевичу, с любопытством спросил хирург.

— Да так, всякую всячину: запор на калитку, бомбу. А теперь тропические растения выращивает.— И я не очень связно рассказал о Славкиных увлечениях.

— Нет, «скарпеля» не сделать ему,— убежденно заявил Яков Андреевич,— там всякая механика—электрика нужна. Может, когда вырастет, что-нибудь и схимичит. А вообще-то наука через жизнь познается.

Вот у меня было трудное детство. Мать меня прокляла еще до того, как я появился на белый свет, и не очень хотела, чтобы я его увидел: семья и так большая была, а есть нечего. Но я все таки появился. На меня смотрели, как на чуму. Радовался один поп. Отец мой был единственным в округе краснодеревщиком, а в нашем селе только что выстроили церковь. Поп заявил отцу, что пока тот не сделает царские врата к алтарю, он новорожденного крестить не будет.

Яков Андреевич задумчиво провел ладонью по волосам, вздохнул.

— Чтобы прокормить нашу большую и вечно голодную семью, отец месяцами скитался по округе. Лишь урывками, когда приходил домой, брался за проклятую и, разумеется, бесплатную поповскую работу. Кончил он царские врата только через два года. Вот почему по паспорту мне сейчас шестьдесят лет, а на самом деле шестьдесят два.

Но дело не в этом. С самых малых лет нас заставляли работать на людей. Мужики пахали, косили, жали, молотили. Ребятишкам приходилось делать все остальное: пасти скот, управлять быками, подгребать сено, плотничать, столярничать и даже иногда гнуть дуги и полозья.

А учили нас так,— Яков Андреевич снял очки и начал их протирать.— Послали меня однажды хозяева на заимку привезти плуг и бороны. И совсем не подумали о том, хватит ли у меня силенки погрузить этакую тяжесть. Приехал я туда и загоревал: поблизости ни одной души, помочь некому. Вернуться домой порожняком — не простит этого хозяин. Сел и стал думать, как мне эту беду перехитрить. Огляделся вокруг — вижу: обрезки бревен валяются, чурки, чурбаки разные.

Подъехал я на телеге к бороне да и начал городьбу городить: подниму чуть-чуть борону за один угол, подложу под него чурбачок, подниму другой — снова подложу. Так все выше и выше, пока не сравнялось мое сооружение с площадкой телеги. Тогда распряг я лошадь, один конец вожжей привязал за бороны, другой к хомуту, да и понукнул мерина. Моя борона так сама и заехала на телегу. Точно так же погрузил и вторую борону, и плуг. Еду домой герой героем. Ну, думаю, сейчас расспрашивать начнут, как же это я один ухитрился такую тяжесть погрузить, хвалить станут.

Приехал, верно, спрашивает меня хозяин. «Так и так,— отвечаю,— как есть один справился». Пошел хозяин в конюшню, молча принес чембур, да и давай меня хлестать.

— Не ври, не учись врать с этаких лет, не мог ты этого придумать!..

Яков Андреевич посмотрел на часы, приложил их к уху.

— Так вот, я, кажется, отвлекся. Короче говоря, нужда нас заставляла и дуги гнуть, и полозья, учила пилить, рубить и строгать. А это прикладная наука ко всякой науке. Когда я уже проработал двенадцать лет фельдшером и поехал в институт, профессор сделал меня своим ассистентом. Запиливать кости на ногах во время операций он поручал только мне. «Как ты умеешь здорово пазы делать?— удивлялся он.— Ведь у тебя же, чертушка, талант прирожденный!» А какой тут к черту талант, если я с детства умею дуги гнуть, пазы выдалбливать, шипы делать!

Так вот, все это я говорю к тому, что прежде, чем стать конструктором, надо научиться гнуть дуги. Если твой Славка научится гнуть дуги, то когда-нибудь он сделает не только электрический «скарпель», а и схимичит что-нибудь похитрее.

И, устало поднявшись, Яков Андреевич сутуло вышел из комнаты. Позднее мы поняли, что этот разговор ему нужен был для разрядки. Один из хирургов ушел на фронт, и Якову Андреевичу предстояло делать новую операцию.

Утром я проснулся оттого, что кто-то шепотом поучал:

— Пока они спят, сидеть будешь вот на этом стуле. Только не своевольничай, а то так можно быстро превратить больницу даже и не знаю во что.

По голосу я узнал вечно заспанную Ефросинью. Представил, как она при этом поджимает губы и, невольно улыбнувшись, открыл глаза.

Передо мной, в белом халате до пят, стоял Генка Монахов! Белые его волосы празднично кучерявились, вздернутый нос смешно раздувался, в синих-синих глазах прыгали озорные чертики. Вот кого я меньше всего ожидал увидеть в больнице! Вовкиному бы визиту я не удивился, но Генка...

— Генка, ты?—не веря своим глазам, спросил я.

— Тс-с!— Генка поднес к губам указательный палец и скосил глаза на Ивана Андреевича.

Иван Андреевич улыбнулся бескровными губами и пробасил :

— Говорите громче, и мне веселее будет.

— Пришел я к вашему врачу,— полушепотом объяснил Генка,— а он говорит, что к тебе нельзя после операции. Потом подумал-подумал и пробурчал: «А ты кто такой?» — «Товарищ»,— говорю. Тогда он подобрел: «Если товарищ, да еще такой настырный, тогда проходи». Ты знаешь, я так рад, так рад! Вот это тебе от Федьки Мирошникова, а это от Нади Филатовой,— протянул он свертки с пупыристыми огурцами.

— Спасибо, но огурцы есть мне нельзя. К тому же я не знаю никакой Нади.

— Да это печниковская дочка, она через стенку с Костылем живет, ты ее, наверное, на кладбище видел. У нее еще коса белая,— напомнил Генка.— У нас недавно прибеглая собака родила щенят, так она устроила ее к себе в сарай и теперь с девчонками щенят выкармливает. По очереди приносят им молоко, похлебку. Сначала собака рычала, а теперь смех прямо. Накормят одного щенка, собака другого в зубы берет и сама им подносит. Дед Лямбарский говорит, что если никто не разберет щенков, он их себе заберет. У него собак — целая псарня!

— Ну, а как там Кунюша, Вовка-Костыль? — спросил я, немного обижаясь на Вовку Рогузина.

— Костыль к лагерному стрельбищу пристроился, а Кунюша в кинобудку залез. Хотел какую-то лампу стянуть, а киномеханик его за шиворот цап и — к отцу. Досталось же ему от отца на орехи! А Мишка-Который час чуть часы свои не посеял. Купался и забыл их на речке. Три дня по кустам шарился, если бы не нашел, утопился!

Генка без конца тараторил, веснушки на его лице так смеялись, что повеселел и Иван Андреевич.

— Нет, вы посмотрите только на них, только посмотрите!— загудел вдруг за дверью Яков Андреевич.— Мало одного шалопая, так и второй прикатил.— И он втолкнул в палату смущенного Славку, который прижимал к груди огромный букет цветов.

Ефросинья, сонно хлопая ресницами, принесла стул, Яков Андреевич сел и, обращаясь к Ивану Андреевичу, лукаво пожаловался:

— Нет, ты только представь себе! Сначала вваливается один шалопай и доказывает, что если его сейчас же, немедленно не допустят до Васьки Булдыгерова, то Васька непременно помрет. Не успеваю его спровадить, как заявляется другой и начинает молоть такой же вздор. Ну, как вам это нравится, Иван Андреевич? Правильно ли делают эти шалопаи, что беспардонно рвутся к товарищу?

Иван Андреевич молча улыбался.

Яков Андреевич искоса посмотрел на Славку, поднялся, катышком подкатился к тумбочке и взял Славкин букет.

— Эти, что ли, тропические?— строго спросил он.

— Угу,— промычал Славка краснея.

— А что, вполне подходящие,— одобрил Яков Андреевич.— Химичил? Ну-ну, ясно, что химичил. И много их у тебя растет?

— Уже нисколько, все срезал,— потер переносицу Славка.