Урок - Богат Евгений Михайлович - Страница 6

А. Г. Коонен назвала Киселева «активным соучастником нашей творческой жизни», мне он показался соавтором. Дело, видимо, в том, что, читая, он не потребляет (ведь можно быть потребителем не только материальных, но и духовных ценностей) — он работает.

Ради чего ж работает он?

Вот и подошли мы к самому капитальному вопросу: в чем сущность Читателя, в чем смысл его духовной работы, его жизни?

Киселев учит людей читать. Именно — учит. Он уверен: этому надо учить. Библиотека его открыта для всех, кто хочет учиться. Сегодня в нее ходят уже «читатели второго поколения», то есть сыновья и дочери тех, кого Киселев начал учить читать несколько десятилетий назад.

А учить читать в понимании Киселева — это содействовать духовному росту личности.

В понимании Киселева: научить читать — это научить жить.

А научить жить — это научить в детстве поверить в себя, во что-то лучшее в себе, и потом никогда не жертвовать этим лучшим ради мимолетного успеха или не мимолетной суеты. Научить жить — это научить вещам бесхитростным по видимости, а в сущности нелегким: отличать подлинное от неподлинного и видеть истину. Истина бывает скромна, и поэтому она кажется иногда несущественной для делания жизни и устройства судьбы. Она порой долго ждет в тени часа, когда о ней вспомнят, и тогда вдруг изнутри озарится, освещая в последний раз то лучшее, что утрачено навсегда. Остается поздняя боль; можно о ней забыть, но можно и завещать ее юным душам — для раннего умудрения. Но ценнее не боль об утрате лучшего в себе завещать, а именно это лучшее в развитии и росте…

Много лет назад начали ходить в его домашнюю библиотеку три мальчика, жившие по соседству: Вова Бучацкий, Виталий Фартушный и Игорь Артемчук. Растерянные, озирались они беспомощно в домашнем книгохранилище, не понимая, с чего начать, что унести с собой.

И Киселев начал учить их читать. Это одна из любимых его идей — что человека надо учить читать с детства, то есть учить его понимать характеры, отношения героев, духовный мир автора, нравственную суть повествования. Он учит читать, как иногда учат понимать серьезную симфоническую музыку.

По мере того, как они читали (поначалу «Колобок», потом Пушкина, Лермонтова, Толстого, Ибсена, Гегеля…), все полнее раскрывались их собственные характеры и склонности…

Киселев помог Виталию Фартушному поступить в музыкальную школу, Владимиру Бучацкому все чаще давал серьезные книги, рассказывающие об истории науки, Игорю Артемчуку посоветовал изучать языки…

Бучацкий стал ученым (сейчас он директор филиала большого института в Черновцах). Фартушный окончил Ленинградскую консерваторию и учит музыке детей в ее петрозаводском филиале. Из Артемчука вышел писатель-переводчик.

Киселев получает из Петрозаводска афиши концертов, в которых набрано имя Фартушного, из Киева — книги, переведенные с немецкого языка на украинский Артемчуком. А о Бучацком говорит с гордостью:

Для Киселева все они трое по-прежнему дети. А они в письмах к нему называют его «духовным отцом».

Киселев не только дает читать книги, он их и дарит. Постоянным читателям его библиотеки он делает иногда «царские» подарки. Дмитрию Лехелю, начальнику цеха на заводе продтоваров, подарил 12-томное собрание сочинений Фейхтвангера, однотомники Стефана Цвейга и Джека Лондона.

Вечерами они с Дмитрием Лехелем ведут долгие увлекательные разговоры: о Толстом, о Достоевском, порой горячо спорят, например, о том, кто сегодня из французских классиков говорит больше сердцу и уму — Бальзак пли Стендаль? Лехель ревностный поклонник Стендаля, Киселев — Бальзака.

Они пытаются переубедить друг друга, они говорят о любимых писателях без конца, не догадываясь о том, что в эти вечерние часы их разговоры делают «богом забытый» Томашполь равновеликим мировым центрам культуры с уникальными книгохранилищами и всемирно известными картинными галереями, потому что для искр человеческого духа нет столиц и нет периферии.

А в споре о Бальзаке и Стендале «победил» Лехель. Когда-то много лет назад, Киселев — он гораздо старше — научил Лехеля читать и любить классику; сегодня ученик побудил учителя перечитать Стендаля, и, перечитав, Киселев согласился с доводами Лехеля и даже сам написал небольшую работу об авторе «Красного и черного».

Конечно, не все его в Томашполе понимают, — некоторые видят в Киселеве чудака, городского сумасшедшего. «Пообедать не пообедает, — говорят они о нем, — а книгу купит». В небольшом городе человек, подобный Киселеву, фигура заметная, даже экзотическая, и относятся к нему не одинаково: кто-то видит лишь хорошее, большое, кто-то — забавное, мелочное. Немало людей высоко ценят его работу «сеятеля» и воспитателя, но кому-то кажется, что он попросту тешит самолюбие, переписывается с известными писателями, чтобы гордиться их ответами и автографами, стать самому живописной достопримечательностью.

Город видит его как бы в два ока: первое — серьезное, доброе; второе — менее доброе и потому ироничное. И насильно это око второе не закроешь, и с легкостью ему не докажешь, что видит оно то, чего нет в действительности. Ведь бескорыстие нередко совместимо с утехами самолюбия, а высокое порой соседствует с забавным в одной жизни, в одной судьбе, — поэтому и может второе око при желании насытиться. Оно видит то, что в действительности существует, и в то же время оно видит не видя, потому что безразлично к тому, что составляет не отдельные черты и черточки, а самый смысл человеческой жизни.

Пенсия у Киселева скромная — сорок восемь рублей, потому что всю жизнь получал он небольшую зарплату — рублей семьдесят — восемьдесят. И живет он тесно: одна комната и крохотная кухня — и десять тысяч томов. Но о себе думает мало, его заботит библиотека — весной он выносит книги на улицу, чтобы не отсырели, погрелись на солнце, зимой все время их переносит то от печки, то к печке.

Ради нее, библиотеки, и пошел он в жилищный отдел исполкома; там его выслушали и, казалось, поняли, он оставил заявление и стал ожидать решения вопроса и переезда.

Он жил теперь надеждой на получение современного, небольшого, в меру комфортабельного жилища и даже строил в уме планы размещения библиотеки в спальне-кабинете и холле-коридоре и устройства домашнего читального зала — можно на кухне.

Но осуществиться этому было не суждено, быть может, по собственной его вине: не нашел он в себе силы для одного юридического решения. В исполкоме его попросили написать завещание. Он должен был завещать библиотеку городу, и это условие его обидело.

Даже не обидело, а опечалило.

И не потому опечалило, что напомнило не совсем тактично: мол, не о земном уже, как говорили в старину, думать пора. Киселев понимал: если умирают даже писатели, то его, читателя, это не минует. Когда ночами все чаще болело сердце, он думал об уходе все безбоязненней, и возвышенней, и строже. Он оставлял в мире нечто бесценное: эти тома… этих людей… Нет, не напоминание и неизбежности ухода его задело.

И не потому опечалило его условие о завещании, что надо было что-то тяжко перерешать. Городу и осталась бы библиотека, наверное… Жена его во время войны — ей сообщили, что он убит, — вышла замуж, а дочь в один из безумных дней, когда вся Одесса устремилась к морю и в море, чтобы уйти от фашистов (они жили в Одессе), — дочь потерялась, исчезла.