Урок - Богат Евгений Михайлович - Страница 18

Перед тем, как рассказать о моем разговоре с Еленой Константиновной Рощиной, которую, повторяю, я увидел раньше, чем Пелагею Георгиевну Федорович, хочу немного развить мысли Пелагеи Георгиевны о человеческих отношениях, ибо они имеют непосредственное касательство к тем двум тайнам, которые сейчас нас занимают.

Сегодня и в жизни, и в литературе мы углубляемся в основном в относительно неширокий и небогатый «набор отношений» (любовь родителей и детей, любовь мужчины и женщины, любовь человека к избранному делу…). Остальное — и люди, и дела — кажутся легко заменяемыми, может быть, из-за быстрого ритма жизни и беглости контактов.

Создается иллюзия легкой замены: человеком человека. Но ЧЕЛОВЕК, как известно, совершенно незаменяем, потому что человек УНИКАЛЕН.

Эта уникальность постигается обыкновенно после разлуки, после разрыва, через страдание. Само собой разумеется, что любой человек уникален. Но есть еще ТВОЙ УНИКАЛЬНЫЙ. И когда он уходит из жизни, все в ней обесцвечивается, хотя в отношениях с ним наступает пора, когда кажется, что он тебе больше не нужен, что он подавляет твою личность, что он лишает твою жизнь той окрыленности, без которой, особенно в молодости, нет жизни.

Это затмение наступает особенно часто в отношениях людей с огромной разницей в возрасте. Но у родителей и детей, при неизбежных ослаблениях духовных контактов, остаются традиционные формы общения на всю жизнь. А у героев «педагогического романа»?

3

— …Я окончила университет, — рассказывала мне Елена Константиновна, — и становилась самостоятельным человеком, а Пелагея Георгиевна, очевидно, ожидала, что я навсегда останусь милой нескладной девочкой. Я ее любила не меньше, а даже больше. Когда она болела и лежала — у нее больные сосуды, — я сидела рядом часами, ожидая, когда надо пойти в аптеку и подать лекарство. Мои самые высокие воспоминания в жизни, — она вдруг улыбнулась, точно открыв что-то новое в себе самой, — не медовый месяц с мужем и даже не рождение ребенка, а совместная жизнь с ней после окончания школы у нее на даче под Москвой или на берегу Черного моря, в Ботаническом Никитском саду. Она, конечно, все расходы брала на себя, ведь я из бедной семьи. Но дело не в этом: она настолько не жалела для меня души, настолько передавала мне себя самое, что я и внешне становилась на нее похожей, в нас видели мать и дочь.

Когда я окончила университет и пошла на работу в институт, там оказались интересные, веселые ребята, мои ровесники или немного старше меня. Они были художниками-оформителями, веселыми, озорными людьми. Мы много смеялись и шутили, мы могли с работы (институт был поблизости от зоопарка) уйти пораньше, убежать в зоопарк… иногда с бутылкой вина. Я жила в состоянии беспрерывного, почти безумного счастья. После тяжелого детства, после замечательной, но строгой школы… Однажды я рассказала Пелагее Георгиевне о наших весельях в зоопарке. Она ничего не ответила. Вернее, ответила, и этот ответ меня оледенил. Она ответила междометием: «Гм». «Гм» — и больше ничего.

Я увлеклась одним художником, потом разочаровалась в нем, потом увлеклась вторым, он пел мне серенады, мы ездили за город, однажды оказались в Архангельском, и там не было телефонов, чтобы позвонить Пелагее Георгиевне, а мы с ней говорили ежедневно. Наутро я к ней поехала и поняла по лицу, что она обижена моим вчерашним молчанием. Я не рассказала ей об Архангельском, боясь ее ледяного «гм».

Мне уже было двадцать семь лет. Все в жизни развертывалось у меня с каким-то опозданием… Потом человек, с которым я была в Архангельском, познакомил меня с моим будущим мужем, и я его полюбила. К тому времени я поняла одну замечательную и, как мне показалось тогда, ужасную особенность Пелагеи Георгиевны: ко всем нравственным нормам и устоям, на которых строится жизнь, она относилась с величайшей, даже трагической серьезностью, полностью исключающей иронию или поверхностное осмысление отношений и ситуаций. То, что стало для большинства не больше чем тривиальностью, для нее оставалось первооткрытием, истиной. Ее «гм» означало, по существу, целый монолог, не уступающий пушкинским или шекспировским, которые она нам когда-то читала, — монолог о путях истины и об отклонениях от этих путей.

Тогда, 14 марта 1968 года, я хотела пойти к ней с моим будущим мужем. И побоялась. Я шла к ней с чувством вины, и отсюда было обилие подарков, дорогих, не свойственных нашим отношениям.

Я ушла раньше остальных потому, что он меня ждал. А не вернулась к ней потому, что ощутила на лестнице ту радость освобождения, о которой даже не догадывалась.

4

По этой же лестнице в недавний апрельский день 1979 года медленно, как бы одолевая тяжко каждую ступень, поднималась через одиннадцать лет Елена Константиновна Рощина.

Остановилась на втором этаже, как после непомерно высокого восхождения, позвонила.

Пелагея Георгиевна никого не ждала в этот вечерний час и поэтому долго допрашивала перед тем, как открыть, кто это, а Елена Константиновна повторяла все тише и беспомощней:

— Откройте, пожалуйста… Я вас очень прошу…

Отворив, Пелагея Георгиевна не узнала в этой конечно же постаревшей женщине Елену. А когда узнала, не говоря ничего, быстро ушла из передней в комнату. Села за стол, закрыла ладонями лицо.

Елена Константиновна вошла вслед за ней, села напротив. Старая учительница отвела руки от лица и посмотрела на нее строго, тем незабываемым взглядом, каким смотрела когда-то на опоздавших на урок.

Потом улыбнулась, нежно, с еще не осознанной до конца радостью.

Быстро погасила улыбку и четко заговорила:

— Рассказывай, что с дочерью…

Шум

Ни одной обсерватории мира не удалось по сей день уловить сигналы внеземных цивилизаций. Они безмолвствуют, если вообще существуют, или не желают общаться с нами. По убеждению ряда компетентных лиц, вероятность, что в обозримом будущем нам удастся узнать о них что-либо достоверное, измеряется ускользающе малыми величинами. Кто-то из современных острословов охарактеризовал ситуацию нижеследующей формулой: в наши дни есть две великих невозможности — услышать собратьев по разуму и не услышать соседей по дому.