Смена климата (СИ) - Игнатова Наталья Владимировна - Страница 45

— Ты знаешь, что со временем вампиры теряют способность испытывать эмоции, если только у них нет дела, придающего смысл существованию?

— Брехня! — последовал пренебрежительный ответ, — я знаю кучу вампиров, и у всех дофига эмоций. Даже у тебя. Тебя я просто еще не достал.

— Ратуна ты тоже доставал?

— Да! И что смешного? — Заноза сморщил нос, но скрыть улыбку не смог, — Хасан, я не то, чтоб всех достаю, я умею не быть придурком, но я же начал с того, что взбесил его. Мы подрались, я проткнул его рапирой, у меня трость была с рапирой внутри, а он меня «поцеловал»… не задалось у нас, короче, прямо сразу. Хватит ржать!

Хасан пытался даже не улыбаться, но Заноза, конечно, не мог не видеть, что ему весело. Заноза и сам шипел и ругался, только, чтобы не смеяться вслух.

— За что ты его? Вы ведь еще даже не были знакомы.

— За Лайзу. Он ее от меня отогнал. Я не знал, что она меня сожрать нацелилась, знал бы, сам бы сбежал, но… я думал, у нее беда какая-то, думал, ей помощь нужна. А тут этот. Шмякнул ее о стену, еще и обругал. Нельзя так с женщинами. Ну я и… нет, я не сразу рапирой, я ему сначала велел извиниться… да какого хрена ты опять ржешь, меня там убили, между прочим!

— Извини. Мне просто жаль твоего ратуна. Зная тебя, могу предположить, что, раз начав, ты решил не останавливаться и после смерти.

— После смерти я его металлическими предметами не протыкал, там мы ролями поменялись. Зато я его бесил. Все время. Ну, так он же выбора не оставил! Я старался быть хорошим, но хрена ли толку, все равно все время получал звиздюлей. А мне в те времена сильно не хватало хоть какого-нибудь порядка, хотелось, чтобы у следствий были причины хотя бы один раз из пяти. Я и решил, что лучше уж стараться быть плохим, тогда понятно, за что огребаешь, и это, все-таки, закономерность, за которую можно держаться.

Заноза сам ответил на собственные вопросы, но не знал этого. И что лучше, показать ему то, чего он не видит, или дать время, чтобы разобраться? За без малого столетие он так ничего и не понял, поймет ли когда-нибудь?

Вопрос не в этом, вопрос в том, надо ли ему понимать?

Со временем вампиры теряют способность испытывать эмоции. Хасан помнил, как его ратун, Омар, рассказывал об этом. Душа, запертая в мертвом теле, мается бездельем, ни в чем не находя удовлетворения, ощущая лишь скуку и тщету не-бытия. Стремление почувствовать хоть что-нибудь, заставляет старых вампиров считать подарком даже приступы голода, а за возможность вернуть настоящие чувства они готовы платить самую высокую цену.

Взять эту цену, однако, некому. Вампиры, умеющие пробуждать эмоции, возвращать к жизни то, что умерло и не может возродиться — редкость, еще большая, чем по-настоящему старые мертвецы. На всех не хватит, сколько ни заплати. Омар говорил, что способность эта доступна любому, кто наделен дайнами убеждения, нужно лишь не лениться, не останавливаться на самых началах владения дайнами, постичь их подлинную суть. Омар считал дайны убеждения самыми сильными и опасными из всех даров, что духи преподносят вампирам. Дайны принуждения, вроде бы родственные им, ограничены возрастом крови. Дайны убеждения дают безграничную власть.

Если научишься ими пользоваться.

Но даже в извращенной и противоестественной части мироздания, отведенной для нежити, существуют свои законы, свой механизм сохранения равновесия. И в соответствии с этим механизмом, дайны убеждения достаются самым несчастным и жалким из мертвецов, тем, кто находит удовлетворительным существование в качестве домашних любимцев, избалованных детей, игрушек для своих ратунов. Тем, кто ничего не ищет, ни к чему не стремится, и даже не помышляет о власти большей, чем есть у красивых женщин или дорогих вещей.

Лиэн Арса, старый, сумасшедший, скучающий ратун Занозы всего лишь захотел новую игрушку. Что-нибудь необычное, способное развлечь на какое-то время. А Заноза при жизни одевался в приличную одежду, не носил столько сережек и, наверняка, не подводил глаза. Без предупреждающей окраски он выглядел безобидно, и легко вообразить себе изумление старого мертвеца, получившего удар рапирой от мальчика из мейсенского фарфора.

Сразу не задалось? Да нет, как раз наоборот. Изумление могло быть первым чувством, испытанным беднягой за десятки лет, если не за столетия. Неудивительно, что Заноза получил афат тут же, не сходя с места.

А его ратун приобрел себе огненную рубашку. Оказался в невыносимых обстоятельствах, если переводить с поэтичного турецкого на скучный английский. Старый извращенец получил больше чем хотел, больше, чем мог вообразить. Даже теперь Заноза способен доверять и быть верным, даже теперь умеет любить. Не трудно представить, каким он был, когда достался Арсе. Доверие, преданность, любовь, душа, не изломанная сумасшествием, разум, не заблудившийся в лабиринтах парадоксов. Кто бы устоял перед такой драгоценностью, если и сейчас Занозе сложно не верить и еще сложнее — не любить его.

Вот Арса и не устоял. Только он-то знал, что драгоценность — не настоящая. И преданность, и любовь — всего лишь зависимость най от ратуна, инстинкт или что там у мертвых вместо инстинктов. Любить без взаимности — невеликое горе, а если оглянуться на мировую культуру, так и вообще никакое не горе, а сплошной источник вдохновения. Любить взаимно, но знать, что взаимность фальшива — вот это беда.

А где-то там, под блестящими гранями подделки, прятались подлинные чувства. Их и пытался добиться несчастный, проклятый старик. Заноза сказал, что ненавидит ратуна за то, как сильно любил его. Снова сам оформил в слова то, чего не мог понять, и снова не понял этого. Чем внимательнее он следил за Арсой, еще пытаясь быть хорошим, пытаясь угадать, что же нужно делать, чтобы заслужить любовь, тем сильнее становились его дайны. Это и стало постижением сути, о котором говорил Омар. Мастерством владения дайнами, отточенным в бою, смертоносной практикой, вместо мудрой теории. А ратун ненавидел Занозу тем сильнее, чем сильнее любил.

В этом у них была полная взаимность, только кому она такая нужна?

Получается, что даже такая — лучше, чем поддельная. Иначе зачем бы Арсе ломать своего най, послушного, любящего, да еще и наделенного редким талантом? Зачем, кроме как в попытках добраться до души, до настоящего чувства? Любого, но настоящего.

В конце концов, ему это удалось.

Наверняка, он по сей день сохранял способность чувствовать, и, наверняка, мечтал вернуть времена, когда был лишен эмоций.

За четыре месяца обитания в Алаатире, Хасан пришел к двум выводам: тийр не настоящий, а мексиканцы хуже цыган. Второе утверждение было спорным: нелюбовь к цыганам, являясь результатом воспитания, элементом культуры, частью менталитета, вросла в душу с рождения, а за девяносто четыре года жизни и посмертия не случилось ничего, что заставило бы изменить своим взглядам. У мексиканцев было меньше времени на формирование к себе дурного отношения. Они, однако, справлялись.

И все это было предубеждениями, если верить Занозе, который цыган нежно любил.

Они почему-то отвечали взаимностью.

А с другой стороны, кого Заноза не любил? И кто не отвечал ему тем же? У него, надо понимать, предубеждений не было. Только запредельная наглость, наркозависимость и взрывной характер.

Мизантропию, приобретенную за полсотни лет обитания в Рейвентире, здесь как рукой сняло. Заноза, который не мог хорошо относиться к людям, пока не использовал против них свои чары, в Алаатире изменился… Хасан сказал бы, до неузнаваемости, если б не уверенность в том, что как раз этот Заноза и есть настоящий. В Рейвентире он делал все, чтоб люди не любили его, потому что иначе у него не получалось не любить людей. А он нуждался в этом, в нелюбви к ним, не способный иначе смириться с их стремлением вести нескончаемые войны и нескончаемо убивать друг друга. Почему в Алаатире он позволил себе стать собой, оставалось пока неясным. Может, потому, что постоянно, еженощно, использовать или чары, или пули, или и то, и то разом, было его естественным состоянием, в отличие от лондонского добровольного отшельничества. А, может, дело в климате.