Я умру завтра - Спиллейн Микки - Страница 17

Засмеявшись, я сказал, что, если он позволит вставить мне хоть слово, я попробую. Он настороженно замолчал.

– Она недалеко отсюда, Уолтер, в небольшом отеле на Пятой авеню. – Я назвал ему адрес и не успел попрощаться, как он швырнул трубку на стол. Он так спешил, что даже не положил ее на рычаг...

Замолчав, Дункан осушил свой бокал и сокрушенно уставился в него. Инспектор кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание и, преисполненный любопытства, спросил:

– Так он нашел ее?

– О да, нашел. Несмотря на все препятствия, он буквально ворвался к ней, чуть не сбив с ног.

На этот раз инспектор не мог сдержать нетерпения:

– Так-так, продолжайте!

Дункан сделал знак официанту и поднял полный бокал, словно желая произнести тост. Инспектор последовал его примеру. Дункан мягко улыбнулся.

– Увидев его, она радостно засмеялась и махнула ему. Через час Уолтер Харрисон покончил жизнь самоубийством, выбросившись из окна в ее отеле.

Инспектор напрягся, пытаясь переварить рассказанное. Кресло скрипнуло. Он наклонился ко мне, и его лоб прорезали глубокие морщины.

– Но что случилось? Кто она такая? Черт побери, Дункан...

Дункан перевел дыхание и одним глотком допил бокал.

– У Эвелин Вогн – неизлечимое слабоумие, – сказал он. – Она обладала божественной красотой и рассудком двухлетнего ребенка. Она всегда была ухожена и прекрасно одета, так что не могла не привлекать к себе внимания. Но единственное, что она смогла усвоить, – это махать рукой. Делать «пока-пока»...

Встань и умри!

Я лежал на спине в зарослях кустарников и смотрел, как три грифа описывают плавные круги над хребтом. Толковые птички, подумал я. Они-то в любом случае свое получат.

Троица качалась на потоках теплого воздуха, которые поднимали их до края хребта, и они, не теряя строя, стремительно пикировали вниз, успев мгновенно выбрать место посадки на поле боя. Они увидели меня, и, когда я махнул им, они заложили вираж и стали ходить по кругу, ожидая завершения операции «Вниз по лестнице».

Глядя на них, я улыбнулся, в голове мелькнуло, что мы могли бы поучиться друг у друга. В свое время и я закладывал крутые виражи над тихоокеанским побережьем, куда мне предстояло десантироваться.

Но тогда все было по-другому. Мы были благородны, юны, нас переполняли высокие чувства. Шла война, для убийств были веские основания, и порой спускать курок было даже забавно, чтобы потом в кругу друзей по десанту хвастаться послужным списком, вспоминать треск очередей и клубы дыма. И лишь много времени спустя до тебя дошла полная чушь и глупость всего, что ты делал.

А теперь смерть таилась рядом, за близрастущими деревьями и под валунами. И подлинные плоды победы достанутся грифам, которые кружат в терпеливом ожидании в небе и зорко следят за нами.

Слева от меня раздалось металлическое щелканье затвора, загоняющего гильзу в патронник. Цикады, как по команде, перестали верещать, и я, перевернувшись на живот, вжался в землю, вглядываясь в проемы между переплетением ветвей.

Я понимал, что разубедить их мне не удастся, доводы здравого смысла – не для них. Чужаки и животные были явлениями одного порядка, а понятие честной игры считалось сущей глупостью, главным было загнать жертву в тупик. Мне вспомнились вдруг классические строки из книги «Скотный двор»: «Все животные равны между собой, но некоторые более равны, чем другие». Я снова усмехнулся и подумал, что для стервятников все мы равны.

Пятно, с которого я уже несколько минут не спускал глаз, шевельнулось, и я понял, что это явно не лишайник. Прошла еще минута, и я увидел длинный ствол ружья. Он торчал по другую сторону. Значит, они еще меня не обнаружили. Они ждали шороха, шевеления, малейшего звука, и все ружья, которых я пока не видел, развернутся в ту сторону и дадут залп. Они знали, что при мне кольт 45-го калибра и не меньше пары обойм. Но это несущественно. У них были ружья. И они могли держаться на дистанции.

Я прикинул, что, по сути, они не представляют расстояния, на котором 45-й калибр может вести прицельный огонь, за что и поплатятся. Они не учитывают траектории навесного огня. А когда тебе приходится три долгие недели, пока на паршивый тихоокеанский островок высадится спасательная экспедиция, питаться лишь за счет птичек, которых ты сшибал своим 45-м, тут волей-неволей научишься рассчитывать траекторию.

Я навел ствол чуть выше сплетения ветвей и прицелился. Цель была отчетливо видна и ни о чем не подозревала. Я нажал на курок, и окрестные склоны огласились отчаянным воплем: цель вопила, ругалась и орала что-то вроде «Санитара ко мне!».

Из лощины донесся голос старика Харта:

– В кого попало?

Вот это было действительно смешно: никто не хотел подавать голос, чтобы не выдать свою позицию. Но только не Клемсон. Скорчившись то ли за валуном, то ли за деревом, он заорал:

– Па, он попал в меня! Это Клем! Он меня...

– Серьезное ранение, сынок?

– В руку, па. Он откуда-то раздобыл ружье. Он...

– Нет у него никакого ружья, сынок. Он просто попал в тебя. Спускайся сюда, Клемсон.

Он на секунду замолчал, с ужасом прикидывая, что его ждет.

– Тогда он точно меня подстрелит, – всхлипнул Клем. – У него ружье.

– Нет у него ружья, – повторил старик.

Теперь Клемсон не говорил, а стонал:

– Да он же подшибет меня, па. Я ранен.

Ногу у меня стало сводить судорогой, и я постарался осторожно расслабить ее. Мельчайший звук, еле заметное движение – и со мной покончено.

Стервятники кружились на высоте трех тысяч футов, зорко всматриваясь в то, что происходило внизу.

– Митч! – гаркнул старик. – Митч... ты слышишь меня? Ты не будешь стрелять в моего парня, если он высунется? Договорились?

Харт, старина, подумал я, ну ты и гнуснятина. Я благородно подам голос, выпущу твоего парня, а ты будешь стрелять по звуку.

Я не вымолвил ни слова. Ниже по склону продолжал всхлипывать Клемсон. Ему за тридцать, а плачет, как ребенок. Может, он понимал, что у его папаши на уме.

– О'кей, парень, – сказал Харт, – спускайся и займись собой.

Судорожные всхлипывания стали совершенно неудержимы. Старый прохиндей был готов бросить своего сына на съедение львам. Разговорить меня не удалось. А если я смогу уложить его выстрелом, меня тут же возьмут на мушку.

Клемсон так маялся от боли, что уже ничего не соображал. Он вопил и топтался на месте, производя столько шума, что за ним ничего не было слышно. Когда его стенания стихли и он двинулся вниз по склону, я уже успел перекатиться из моего убежища и под прикрытием пары упавших стволов и густой поросли кустарника перебраться на то место, где он только что был.

Мой выстрел раздробил ему кисть и отколол основательную щепку от приклада ружья. Все в крови, оно валялось среди дюжины патронов, которые Клемсон так и не успел пустить в ход. Пока он, громыхая камнями, спускался по склону, я развернул ружье в сторону старика, раскурил окурок, которому предстояло сыграть роль бикфордова шнура, и, оторвав от рубашки полоску материи, на скорую руку соорудил дьявольскую конструкцию Руди Голдберга: когда сигарета прожжет материю, ружье выпалит.

Когда все было готово, я сместился в южную сторону и стал ждать. Клемсон добрался до дна лощины, откуда донесся смачный удар, и он перестал хныкать. Снова стало тихо. Слишком тихо. Старик, очевидно, погрузился в раздумье. Дела явно шли не так, как ему хотелось. Ему не удалось схватить кота за шкирку, и задние лапы основательно расцарапали ему живот. Из всех шестерых старик единственный четко представлял себе ситуацию. Он один понимал, что выстрел был далеко не случаен, и никто, кроме него, не догадывался, что добыча может сорваться с крючка.

Чертовы стервятники спустились на тысячу футов пониже, выясняя, кончилось ли все внизу или еще нет.

Внезапно грохнуло ружье, пуля с визгом срикошетировала, и не успело смолкнуть эхо выстрела, как все ружья дали залп в полную обойму по тому месту. Пока шла канонада, никто не услышал, как я убрался оттуда. Ровным счетом никто.