Феррагус, предводитель деворантов - де Бальзак Оноре - Страница 27

— Я мог быть счастлив в моей горькой доле, — говорил Жюль, — я лелеял мечту умереть вдали от Парижа и, лёжа в гробу, держать Клеманс в своих объятиях! Я не подозревал, что бюрократия запускает свои когти даже в наши могилы.

Затем ему захотелось пойти посмотреть, не найдется ли для него немного места рядом с женой. Оба друга направились на кладбище Пер-Лашез. У входа на кладбище, как у подъезда театра или музея, как у конторы дилижансов, их обступили гиды, предлагавшие показать им все закоулки Пер-Лашеза. Ни тот ни другой не мог найти место, где покоится Клеманс. Что за ужасная тоска! Они обратились с расспросами к кладбищенскому сторожу. У мертвецов имеется свой привратник, у них есть свои приемные часы. Пришлось бы пойти против всех правил высшей и низшей полиции тому, кто захотел бы поплакать ночью, в тиши и одиночестве, на могиле любимого существа. Есть зимние и летние правила. Безусловно, самый счастливый привратник в Париже — это привратник Пер-Лашеза. Прежде всего ему не приходится открывать двери своим мертвецам; затем, вместо каморки к его услугам дом, целое учреждение — правда, министерством его не назовешь, но все же под началом кладбищенского привратника находится огромное количество подопечных и несколько конторщиков; этот правитель мертвых получает жалованье и располагает огромной властью, тем более что на него никто и не может пожаловаться; его воля — закон. Домишко его не является и торговым предприятием, хотя здесь есть и контора, и бухгалтерия, подсчитывающая доходы, расходы, прибыль. Человек этот — ни швейцар, ни обычный привратник, ни дворник, — для покойников ворота всегда открыты настежь; хотя ему приходится следить за сохранностью памятников, но его нельзя назвать и смотрителем — словом, это неопределенное, из ряда вон выходящее явление, власть, на все распространяющаяся и неуловимая, власть, выходящая из ряда вон, как сама смерть, благодаря которой она существует. Однако этот исключительный человек зависит от города Парижа, такого же химерического создания, как и корабль, служащий ему эмблемой, создания разумного, обладающего тысячью лап, весьма редко согласных в своем движении, в силу чего работающие на него чиновники почти несменяемы. Итак, кладбищенский сторож — это привратник, вознесенный до положения чиновника, неизменно, при всех переменах, остающегося на своем месте. Его должность не синекура; он не допустит, чтобы кого-либо предали земле без письменного на то разрешения; он отвечает за своих мертвецов; среди огромного пространства он укажет вам клочок земли в шесть квадратных футов, где вы схороните когда-нибудь все, что вы любите, все, что ненавидите, — любовницу или родственника. Да, твердо запомните, что все чувства в Париже находят свое завершение здесь, у этого домишки, и подчинены административным распоряжениям. У этого человека имеются списки его мертвецов, мертвецы размещены не только по могилам, но и по папкам. Под его началом находятся сторожа, садовники, могильщики и помощники. Он — лицо значительное. Люди, в слезах приходящие сюда, далеко не сразу могут его лицезреть. Он появляется на сцене только в исключительных случаях, когда перепутают покойников, или хоронят убитого, или отроют труп, или же воскреснет какой-нибудь мертвец. В его помещении стоит бюст ныне здравствующего короля, и, вероятно, бюсты прежних царственных и полуцарственных особ хранятся там в каком-нибудь щкапу — так сказать, миниатюрном Пер-Лашезе, обслуживающем революции. Словом, это общественный деятель, превосходный человек, примерный отец и примерный супруг — как можно утверждать не в порядке надгробного слова. Но ему пришлось наблюдать столько различных чувств у тех, кто идет за похоронными дрогами, столько истинных и лживых слез; ему пришлось видеть горе в разных обличьях и на разных лицах, видеть шесть миллионов вечных скорбей! И для него горе стало всего лишь камнем в одиннадцать линий толщиной, а площадью в четыре фута на двадцать два дюйма. Ну, а сочувствие — это самая нудная его обязанность, никогда он не может ни позавтракать, ни пообедать, не попав под ливень безутешной скорби. Он добр и нежен во всех других случаях: он будет оплакивать героя какой-нибудь драмы, например г-на Жермейля из «Адретской гостиницы», человека в штанах цвета свежесбитого масла, которого убивает Макер; но настоящие смерти не трогают его окостенелого сердца, мертвецы для него — только цифры, его обязанность — упорядочить смерть. Наконец, раз в три столетия создается такое положение, когда на его долю выпадает великая миссия, и тогда он велик во все часы дня и ночи — во время чумы.

Когда Жаке подошёл к этому самодержавному монарху, тот пребывал в довольно гневном состоянии.

— Сколько раз говорить вам, — кричал он, — чтобы цветы были политы, начиная от улицы Массена и до площади Реньо-де-Сен-Жан-д'Анжели! А вы, олухи царя небесного, и ухом не повели! Тысяча чер…нильниц! А что, если сегодня по случаю хорошей погоды вздумают прийти родственники? Они живьём меня съедят; начнут орать как ошпаренные, наговорят разных ужасов, оклевещут всех нас…

— Сударь, — обратился к нему Жаке, — мы хотели бы знать, где погребена супруга господина Жюля.

— Супруга господина Жюля? Какая именно? — спросил он. — За последнюю неделю у нас было три супруги господ Жюлей… Ах! — перебил он себя, взглянув на ворота. — Вон похоронная процессия полковника де Моленкура, подите-ка кто-нибудь, возьмите у них разрешение… Процессия богатая, что и говорить! — продолжал он. — Скоренько последовал он за своей бабушкой. Бывают же семьи, где все, словно на пари, кубарем скатываются. Уж больно дурная кровь у этих парижан.

— Сударь, — сказал Жаке, трогая его за плечо, — особа, о которой я вас спрашиваю, — супруга господина Жюля Демаре, биржевого маклера.

— А, помню, помню, — ответил он, взглянув на Жаке, — ведь э го на её похоронах было тринадцать траурных карет и в двенадцати из них сидело по родственнику? И надо же было выдумать такие диковинные похороны, даже мы — и то удивлялись…

— Поосторожнее, сударь! Господин Жюль пришёл вместе со мною, он может вас услышать, ваши речи неуместны.

— Виноват, сударь, вы правы. Извините, я принял вас за наследников… Сударь, — прибавил он, рассматривая план кладбища, — супруга господина Жюля покоится на улице маршала Лефевра, аллея номер четыре, между мадемуазель Рокур, из Французской комедии, и господином Моро-Мальвеном, крупным мясоторгов-цем; для него заказана гробница из белого мрамора — право же, она будет лучшим украшением нашего кладбища.

— Сударь, — перебил привратника Жаке, — ближе к делу…

— Ваша правда, — согласился тот, оглядываясь по сторонам. — Жан, — крикнул он кому-то из своих подручных, первому, кто попался ему на глаза, — проводите этих господ на могилу супруги господина Жюля, биржевого маклера! Знаете, там, подле мадемуазель Рокур, где ещё бюст стоит!

И оба друга пошли следом за сторожем; но пока они достигли крутой дороги, ведущей к верхней аллее кладбища, свыше двадцати предложений, сделанных медоточивым голосом, пришлось им выслушать от подрядчиков по мраморным, слесарным и скульптурным работам.

— Если сударь пожелает что-нибудь соорудить, так мы легко столкуемся о цене…

Жаке постарался охранить своего друга от их речей, ужасных для тех, у кого сердце истекает кровью, и они дошли до могильного приюта г-жи Демаре. Взглянув на свежевскопанную землю, в которую каменщики воткнули вехи, чтобы наметить место для каменных столбов решётки, Жюль опёрся на плечо Жаке и, порою подымая в тоске голову, бросал долгие взгляды на тот уголок земли, где пришлось схоронить бренные останки существа, которым он ещё жил.

— Но как же ей здесь плохо! — воскликнул он.

— Да ведь её здесь нет, она в твоей памяти. Послушай, уйдём поскорее с этого отвратительного кладбища, где мертвецы разукрашены, словно женщины для бала.

— А если бы нам её откопать?

— Да разве это возможно?

— Все возможно! — воскликнул Жюль. — Так, значит, я буду с ней здесь… — сказал он, помолчав. — Места хватит и для меня.