Заговор адмирала - Гавен Михель - Страница 28

— Матушка Пресвятая Дева Мария, заступись! Неужто не минует нас? Неужто все сначала начнется? — причитала жена лесника.

Не обращая внимания на её стенания, Золтан быстро оделся, вышел в сени, натянул тулуп, нахлобучил волчью шапку, чтоб не застудить лысину на макушке, а затем взял охотничье ружье и самодельные лыжи.

— Ждите здесь, — коротко приказал он домашним. — Сейчас всё узнаю.

Лесник вышел на крыльцо, строго хлопнув дверью, но только отошел от дома, как услышал сзади:

— Куда, куда! Не пущу!

Как была босиком, только набросив на плечи безрукавку из овчины, Агнешка ринулась за ним:

— Пять лет ждала с войны! Дети померли все! Родители! Не пущу больше!

— Тихо ты, дуреха!

Развернувшись, Золтан бросил ружьё и лыжи, подхватил её под руку и быстро повёл обратно:

— Простудишься же. Назад иди. Я только гляну, и все.

Агнешка плакала, прижавшись лицом к плечу мужа, стиснула пальцами локоть в овчинном тулупе.

— Все, иди, иди, — лесник заставил жену подняться на крыльцо и почти втолкнул в дверь дома. — И носа не суй на улицу. Скоро вернусь.

— Угу, — она шмыгнула носом, но не послушалась.

Сколько мог видеть Золтан, оглядываясь, пока знакомой тропкой скользил к шоссе, жена все стояла, запахнув безрукавку, босыми ногами на крыльце, а ветер рвал седые, выбившиеся из косы волосы. Оглядываться уже больше не было сил, да и ни к чему душу травить. Когда муж исчезнет из вида, жена уйдет сама — на это только и можно было надеяться — а после натирай её барсучьим жиром, если кашлять начнет. Упрямая стала с годами, а в молодости, когда императрице Зизи в Вене розовые лилии преподносила для украшения лошади, очень застенчивая была, робкая.

До шоссе лесник добрался легко — снег был не липкий и не оледенелый, поэтому лыжи шли хорошо — но как только увидел издалека шоссе, так и обомлел, остановился как вкопанный. Сколько мог охватить взгляд, все оно было запружено военной техникой. За летящим с ветром снегом — танки, бронетранспортеры с солдатами, грузовики, тягачи с пушками. И на всех — черный германский крест.

«Так и есть — пришли», — подумал Золтан. Он скинул лыжи и присел на толстый ствол поваленной сосны, предварительно отряхнув его от снега. Продолжая глядеть вдаль, на немцев, старик достал из кармана тулупа обрывок газеты, а из другого кармана — кисет с яблочным табаком собственного изготовления. Скрутив цигарку, лесник прикурил от старой румынской зажигалки с портретом короля Михая, купленной по случаю на базаре в городе, задумчиво затянулся, посидел несколько минут.

Вспомнились окопы Первой мировой, грязь, вши, тошнотворная вонь от гниющих ран. Вспомнилось, как умерли от гангрены два его лучших дружка, с которыми служил в императорской гвардии в Вене, — ребята в муках корчились. Вспомнил, как чуть не утонул, переправляясь через реку в Арденнах. Только Агнешкина молитва тогда и спасла, наверное. И что же теперь? Всё сызнова? Тогда молодой был, силы были. Да и то невмоготу. А как же сейчас? Как же сейчас все это вынести? Пришли немцы, а значит — придут за ними и большевики. Другому не бывать. Война снова постучится в дом.

Докурив цигарку, Золтан надел лыжи, поплотнее нахлобучил шапку. Машины всё шли и шли, и не было видно этой веренице конца. Сплюнув в снег, старик вдруг заторопился домой. Агнешки, как он и думал, на крыльце уже не было. Когда он вошел в сени, она хлопотала на кухне. Вытащив из печки теплый чугунок с кашей, раскладывала мальчикам по тарелкам деревянной ложкой. Дочь Мария сидела рядом, нарезала хлеб. Увидев вернувшегося главу семейства, все напряженно смотрели, ждали, что скажет, а он молча смотрел на них, не зная, что и сказать им.

— Немцы пришли? — спросила Агнешка, догадавшись. — Оккупация?

— Да, оккупация, — ответил он, отведя взгляд, чтоб она не видела слёз, предательски наполнивших глаза. — Придется пережить и это, мать, ничего не поделаешь. Пойду на двор, принесу ещё дров, — он снова решительно направился к двери. — Что-то холодно за ночь стало.

В обитой зелёным шелком малой столовой дворца Гёдёллё был сервирован ужин. Белоснежная скатерть соперничала с белизной фарфоровых тарелок, а на которых был уже разложен перкельт — обильно сдобренные паприкой кусочки куриного мяса в оливковом масле, источавшие чудесный аромат. В фиолетовых бокалах, украшенных изображением золотой венгерской короны, темнело выдержанное в подвалах замка красное вино. В камине потрескивали дрова, весело играли оранжевые языки пламени.

За столом сидели графиня Дьюлаи и её гость, граф Эстерхази. Они только начали ужинать, но аппетит уже пропал, потому что события, случившиеся в Венгрии за последние дни, повергли в тревогу всю семью адмирала Хорти и его ближайшее окружение.

Граф Эстерхази встал из-за стола, беспокойно прошёлся туда-сюда по коврам и, наконец, остановился, глядя на большой портрет императрицы Зизи, висевший над камином. Таких портретов во дворце Гёдёллё, любимом пристанище императрицы, набралось бы, наверное, с сотню — в каждой комнате, в каждом зале.

На этом портрете императрица была изображена в строгом черном платье, ведь после смерти единственного сына Рудольфа она бессменно носила траур. Её чудные длинные волосы были собраны в высокую прическу. Лицо выглядело бледным, и весь её печальный вид резко контрастировал с солнечным пейзажем греческого острова Корфу, изображённого на заднем плане. Зизи стояла на живописной набережной, недалеко от дома с садом, приобретённого там. Внизу искрилось великолепное синее море, а Зизи прятала лицо под зонтом, будто хотела скрыться от всех радостей этого мира.

Своеобразным отражением портрета императрицы была графиня Дьюлаи, бессменно носившая траур после гибели супруга. Видя, что Эстерхази не намерен продолжать ужин, хозяйка замка тоже не стала себя заставлять и переместилась в глубокое кресло, обитое темно-зелёным бархатом, где её ждали пяльцы — Илона вышивала национальный узор на шёлковом чепчике сына.

— Итак, свершилось. Одиннадцать дивизий вермахта и войска СС пересекли сегодня границы Венгрии, — сообщил Эстерхази негромко, словно разговаривал сам с собой. — Как ни усердствовал наш Генеральный штаб, никакой отсрочки не получилось. Зато в судьбе его высокопревосходительства кое-что прояснилось.

Эстерхази взглянул на Илону, которая при слове «прояснилось» тут же подняла голову от вышивания.

— Его высокопревосходительство отказался подписывать совместное заявление с фюрером, их последняя беседа прошла очень холодно, — Эстерхази обошел кресло Илоны и сел в другое, стоявшее напротив.

Графиня не могла не заметить, как крепко её собеседник сжал поручни руками, что выдавало его крайнее волнение.

— Правительство Каллаи уйдёт в отставку, — продолжал Эстерхази, — Гитлер настаивает на этом. По возвращении в Будапешт его высокопревосходительство, скорее всего, назначит вместо себя посланника Стояи, у которого сложились неплохие отношения с Риббентропом. Его высокопревосходительство уже распорядился назначить заседание Коронного совета, который рассмотрит все сложившиеся обстоятельства и примет соответствующие решения. По словам генерала Сомбатхейи, Гитлер выглядел на последней встрече не очень убедительно. Фюрер говорил о том, что он истинный друг Венгрии и желает ей добра, но на самом деле Венгрия в его голове является лишь частью большого плана, в котором венгерские интересы не принимаются в расчёт. Теперь, когда немецкие войска уже перешли границу, Гитлер немедленно предложит Антонеску направить румынские корпуса за Днестр и ввести их в бой с Советами, поскольку теперь у Антонеску не может быть отговорок, что венгры якобы намереваются ударить румынам в спину.

Помолчав, граф добавил:

— Произошло и ещё кое-что. Сразу после окончания переговоров его превосходительство уже был готов к отъезду. Фюрер вышел его проводить, с большой свитой, однако, когда проводы закончились, в вагон явился немецкий посол фон Ягов и попросил разрешения представить своего преемника — это тот самый офицер СС Вейзенмайер, который давно обосновался здесь и вел наблюдение. Представьте, что он теперь именуется не послом, а имперским уполномоченным, то есть полновластным хозяином Венгрии! Наша страна, увы, утратила независимость!