Оборванный след - Гранин Даниил Александрович - Страница 10

Он учил Тырсу, как надо отношения изживать. Так, чтобы они обламывались сами собой, подобно засохшей ветке, для этого надо не прятать свою скуку, дать ей волю. Уныло молчи, пожимай плечами.

Увидеть со стороны бездарное истребление своих жизненных сил - с какого-то момента это удается. Еще недавно его веселило, как Катерина обмеривала свой бюст, задницу, меняла диету, и вдруг эти игры стали глупостью, неужели так подступает старость, - спрашивал он себя. Физически это не чувствовалось, тут было что-то другое. Обычно он не вмешивался в жизнь своей плоти, отростка, своего греховодника, фаллоса, органа... У того появлялись свои причуды, происходил самостоятельный выбор, влечение, которого Погосов не разделял. Этот затейник вдруг начинал командовать, отрывал Погосова от работы, заставлял ехать к очередной подружке, врать, как-то оправдывать свои гнусные желания. В такие моменты Погосов чувствовал себя денщиком при нем, словно с командной вышки к Погосову доносились приказы. Утихомирить его Погосов не мог. В компании, на какой-нибудь вечеринке, этот аппарат как бы получал от одной из самок неслышный сигнал и устремлялся туда, увлекая за собой Погосова. С некоторой иронией, отстраненно Погосов наблюдал за его жизнью, утешая себя: такова натура исследователя.

Наблюдения привели его к мысли о том, что чувство любви - уходящее чувство. Не только для него, для всех кругом... По крайней мере его знакомых гораздо больше занимали карьера, заработки, затем следовали спорт, путешествия, работа, ну и секс. Любовь, очевидно, была свойственна тем временам, когда женщину занимало прежде всего ее женское назначение. Любовь изобрели женщины. Они украсили ту жизнь, которую им оставили мужчины охотники, воины, путешественники, философы.

На эту тему он как-то разговорился с Полиной, буфетчицей в институте. Малорослая, некрасивая, ни фигуры, ни волос, какие-то пегие клочья висят, глазки заспанные. Почему-то среди научных работников она пользовалась успехом. Как-то под вечер никого в буфете не было, она разогревала ему гречневую кашу.

- Ты бы, Полюха, волосы покрасила, а то они, как мочалка, прическу себе соорудила, макияж, - советовал он.

Она решительно помотала головой.

- Нет выгоды.

- То есть?

Она чуть усмехнулась.

- Я понимаю, у вас возник вопрос, я вам скажу, что мужчины у нас больны.

- Это чем?

- Неуверенностью. Особенно институтские. Не реактивны. Ко мне другое дело, думают - халда, верняк, здесь отказу не будет. Кто еще на нее польстится. Вот какой угол зрения. По-вашему, почему принц Золушку пригласил? Не иначе как у него до этого не получалось. А тут хоть замараха, зато верный выигрыш, навести марафет, и получится принцесса. А он будет автором.

Глазки ее разгорелись, смышлено заблистали. Оказалась стратегической девахой. Разработала эффект Золушки, и вскоре один из ухажеров попал, как она выразилась, в полный залип. К свадьбе покрасилась, приоделась, похорошела - не узнать.

Слушая Полину, Погосов убеждался, что, пока в лаборатории изучали поведение плазмы, в буфете изучали поведение мужиков, секреты косметики, подбирали себе прически, пробовали и так и этак, чтобы золотистый локон один спадал, затеняя глаз; у другой пробовали кудряшки для оживления лица. Они занимались настоящей исследовательской работой, из ста тридцати оттенков губной помады надо выбрать тот, что лучше подойдет к лицу. Надо создать из себя произведение, и они создавали, иногда достойные кисти Крамского, даже Леонардо.

...То было состояние полудремы, на границе сознания и сна. Мысли у Погосова продолжали появляться, причем довольно дельные мысли, которые хотелось запомнить. К сожалению, ценным мыслям мешали видения; удлиненные глаза Леры светились и проплывали отдельно от ее лица. Они были хороши сами по себе. По ним можно было восстановить и все остальное. Красота свидетельствовала о том, что эта особа соответствовала вкусу Сергея Погосова. Красота - понятие субъективное. Однако Погосов тут же запнулся, ибо красота, допустим, уравнения - свидетельство правильности уравнения, то есть понятие объективное. Сравнение Леры с уравнением нисколько не смущало Погосова. А вот себя он вдруг увидел ее глазами как нечто допотопное. Это было совершенно непривычное ощущение - старость, он, Погосов, для нее давность, прошедшее время, то есть старик. Совсем недавно он успокаивал Тырсу по поводу директора института: бесполезно принуждать старого ученого отказываться от прежних взглядов. И он готов выслушивать только те теории, которые подтверждают его идеи.

Теперь Погосов выглядел для нее таким же вздорным, устарелым. У него появился внутренний дисплей, свое изображение.

Сам себя Погосов не мог представить дряхлым или немощным, например, как он задыхается, поднимаясь по лестнице. Вряд ли Леpa или Грег видят в нем физическую старость. По возрасту Погосов был моложе Грега, только сейчас он сообразил это, отсюда следовало, что и Jlepa...

Но Погосов не успел додумать, потому что кто-то тормошил его, звал. К нему взывал тот Погосов, они в книгохранилище о чем-то спорили с Грегом. Видимо, что-то произошло за время отсутствия Сергея Погосова.

Какое это было время, неизвестно. Время во сне, даже в полусне останавливается, человек выпадает из времени. События не длятся, они не созревают, не идут, их нечем измерять, они появляются как иллюстрации мыслей или чувств.

Тот Погосов в книгохранилище не желал смотреть книгу, Грег настаивал, просил, уговаривал. Вместо того чтобы вникнуть, Сергей присматривался к обоим. Несомненно, Погосов был куда моложе Грега. Без всякого брюшка, крепкий, загорелый, физически, пожалуй, сильнее, хотя Грег и выше, и массивнее. Но рыхловат.

Книга, оказывается, была английским справочником по физике, типа "Who is who". Поначалу Погосов принялся листать ее, тут были создатели физики плазмы двадцатого - двадцать первого веков. Остановил eго портрет Густава Уотса, его неповторимый профиль, курносый, с обезьяньей челюстью. Месяца два назад гуляли они в Летнем саду, и Густав предлагал пари: через год-два он получит "Нобелевку". Самоуверенно похлопывал Сергея по плечу, обещал впоследствии, когда станет лауреатом, выдвинуть и Сергея. В книге же вместо щекастого здоровяка Погосов увидел хмурого лысого старца: "...близко подошел к пониманию процессов ионизации... не мог получить из-за малой чувствительности... предложенная модель не оправдала..."

Обвал его лица ужаснул Погосова. Под портретом стояли две даты, paзделенные дефисом. Погосов испуганно отвел глаза. Пропустил веером страницы, мелькнул портрет Щипаньского, большой, на полстраницы. Погосов хотел вернуться назад, но не решился. Бедный Густав, ничего не вышло из его надежд. Тянуло посмотреть про Щипаньского, как они его итожат, но вдруг он сообразил, что где-то здесь есть и его, погосовская страничка. Может, тоже целая страница. А может, всего несколько строк. Было, мол, кое-что, да не оправдалось. Или что-то еще произошло, прерванное на самом интересном месте. Бедный Густав... Хочешь насмешить Господа - расскажи ему о своих планах.

Они смотрели, как под егo пальцами порхают, крутятся страницы, как он не может остановиться. Грег обратился к Лере:

- Не смеет, я так и думал, а ты говорила...

Обидно сказал, впрочем, что бы он ни сказал, вряд ли Погосов решился бы. Он не хотел знать своего будущего.

Теперь они убеждали его вдвоем, посмеивались над его суеверными страхами. Чем больше он противился, тем настойчивей они становилась. Они не скрывали, что именно эти экстремальные реакции для них наиболее важные. Их доводы выглядели вполне разумно. Раз его будущее опубликовано, значит, оно состоялось, оно уже не будущее, есть ли смысл прятаться от него, о нем все известно...

Они просили унять того Погосова. Он единственный мог его заставить прочесть про себя. Наверняка и Грег, и Лера уже прочли ту страницу, им про него все известно, все, что с ним произошло, вернее, произойдет. Они уже по ту сторону.