Поджигатели. Ночь длинных ножей - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк" - Страница 43

– Boвремя подыскать подходящее к случаю правило – в этом все дело, – заметил Гаусс, стараясь подавить накипавшее раздражение, – иначе, пока мы подыскиваем нужную аналогию, противник может нанести такой сокрушительный удар, что…

Гитлер прервал его и снова заговорил.

Генералу казалось, что собеседник снова приближается к пароксизму истерии. Это чувствовалось в каждом его жесте, в свистящих интонациях голоса.

– Вести войну буду я! Никакое международное право, никакие договоры не остановят меня! Война – это я!

На этот раз он наконец умолк, тяжело переводя дыхание.

– Полагаете ли вы, – спросил Гаусс, избегая обращения, так как не мог себя заставить произнести слова «мой фюрер», – полагаете ли вы, что благодаря тщательной предварительной обработке неприятельского тыла отпадет надобность в массовой армии?

Гитлер поднял глаза на собеседника и несколько мгновений глядел на него, с видимым усилием стараясь понять вопрос. Словно отгоняя то, что мешало ему, он взмахнул рукою перед лицом и медленно произнес:

– Массовая армия? Да, конечно, она мне понадобится. Самая сильная армия в Европе!.. Не забудьте: мое жизненное пространство – Европа! Отсюда огромность и сложность задачи. Но должна ли моя армия быть самой многочисленной?.. Не думаю. Зачем? Масса ножа может быть в сотню раз меньше массы куска масла, но он войдет в нее без труда. Так моя армия разрежет любую другую – французскую, русскую… – Он остановился и потер лоб, силясь что-то вспомнить. – Но мне хотелось бы, генерал, слышать от вас, что вы думаете насчет моих планов.

– Чтобы армия осознала себя как силу, призванную творить историю Германии, она должна знать, что никто не посягает на ее прерогативы, не собирается подменить ее генералов… – Гаусс запнулся, подыскивая слово, – дилетантами. Я решаюсь подчеркнуть вам особенную важность этого пункта: мы должны иметь полную уверенность в том, что в Германии будет существовать только одна вооруженная сила – рейхсвер!

Гауссу казалось, что он сделал достаточно многозначительное ударение на последнем слове. Каждый должен был бы понять, что затронутый им вопрос является делом первостепенной важности, целью его визита. Но еще прежде, чем последние слова слетели с его уст, он заметил, что лицо Гитлера приняло выражение человека, утратившего всякий интерес к беседе. Не дослушав, он поднялся с кресла и подошел к стоящему в стороне столику, заваленному рисовальными принадлежностями, тетрадями, альбомами. Он с рассеянным видом взял большую холщовую папку, потрепанную, покрытую пятнами, и подошел с нею к столу под лампой.

В комнате царила тишина, нарушаемая только мерными ударами маятника больших часов.

Гитлер развязал тесемки большой холщовой папки и, перебросив несколько листов, повернул один из них так, чтобы свет лампы падал на него под желательным углом.

Гаусс увидел старательно выписанную акварель, изображавшую двор старого дома. Рисунок был исполнен в неприятных лиловато-синих тонах. Тщательность в изображении деталей постройки, камней, мостовой, фонтана, бьющего в левом углу двора, выдавала прилежную руку ремесленника, пытающегося выдуманной, нарочитой игрой света подражать смелой руке мастера.

Гаусс испытывал раздражение оттого, что канцлер прервал их разговор ради демонстрации произведений какого-то второразрядного любителя. С его уст готово было сорваться резкое слово, но тут он взглянул на левый угол картона. Там стояло выведенное серою краской: «А. Гитлер».

Гитлер взял другой лист. Генерал увидел изображение странного нагромождения покосившихся черепичных крыш, полуразрушенных деревенских домов. Смесь буро-красных тонов на зеленом фоне деревьев производила мрачное впечатление. Прежде чем Гаусс успел рассмотреть детали, Гитлер перевернул этюд. Снова развалины, на этот раз возвышающиеся посреди унылого пустыря. Скучные силуэты одиноких деревьев на горизонте. Снова бурые краски и серое, безотрадное небо. Новый лист ватмана: разбитый крестьянский дом с продырявленной снарядами крышей…

Гаусс, не скрывая удивления, взглянул на Гитлера. Тот захлопнул папку и молча отошел от стола.

Генерал демонстративно посмотрел на часы.

– Рейхсвер и штурмовые отряды не могут существовать одновременно, – настойчиво сказал он.

Гитлер остановился и в первый раз посмотрел Гауссу в глаза.

– Можете ли вы дать мне слово, что ничего из сказанного сегодня не станет достоянием не только ваших коллег, но и ни одного из лидеров моей партии?..

В комнате воцарилось напряженное молчание.

Гитлер нарушил его, подходя к клеткам, где сидели нахохлившиеся птицы. Он просунул палец между прутьями и причмокнул губами, подражая писку канарейки.

– Необходима уверенность в том, что между нами не встанет Рем с его штурмовиками, – проговорил Гаусс.

Гитлер ответил, не оборачиваясь:

– Я отстраню Рема; я ограничу роль штурмовых отрядов задачами борьбы с марксистами и евреями.

– Тогда мы сможем подать друг другу руку!

Гитлер стремительно подошел к Гауссу. Глядя исподлобья, он проговорил, глотая концы слов:

– И как только я это сделаю, вы тотчас отправитесь к Шлейхеру, чтобы сговориться с ним, как убрать меня со своего пути?

– Вы имеете дело с офицером!

– А Шлейхер и Рем? Разве они не офицеры?

– У вас с ними счеты! Это не мое дело.

Гитлер стал перед генералом, заложив руку за спину, и исподлобья глядел на него. Гаусс видел, как жила на его лбу снова набухает. Гаусс готов был поручиться, что канцлер опять намеренно взвинчивает себя.

Но генерал решил выдержать все. Дело нужно было довести до конца. Если Гитлер не поймет, что иного выхода, как соглашение с рейхсвером, у него нет, придется вступить в борьбу с этим «фюрером» и, может быть, пожертвовать им – уничтожить его. Вместе с Ремом и со штурмовиками. Но уничтожение Гитлера не входило сейчас в планы генералов. И не только потому, что он был «вождем» движения, обещавшего повести Германию по пути милитаризации. Гаусс знал, что кандидатура Гитлера окончательно принята и утверждена теми, от кого зависело, будут ли у рейхсвера деньги.

Размышления генерала были прерваны истерическим возгласом Гитлера:

– Нет, нет, нет! К черту все! Меня не проведут! Роль куклы в руках выжившего из ума фельдмаршала не входит в мои планы!.. Слышите? Не входит, нет, нет!.. Я – это Германия. Я – история и судьба великой национал-социалистской Германии! Вы хотите отнять у меня моих штурмовиков, моего Рема? Этого не будет! Я не отдам вам того, кто шел со мною рука об руку с первых дней моего движения! Я не останусь без самого верного из моих друзей! Я не верю ничему! На Рема клевещут! Ему я верю! Я, я, я!..

Гаусс пожал плечами. Он искал глазами фуражку и перчатки и никак не мог вспомнить, куда их положил. Ему надоела эта болтовня.

Гитлер стоял неподвижно. Его глаза были опущены, подбородок упирался в грудь.

– Хорошо, вы получите Рема, – торопливо пробормотал он. – Но я не хочу больше Шлейхера, он должен исчезнуть раз и навсегда. Так же, как и Рем. Дело со Шлейхером не будет вас касаться. Его и Рема я беру на себя.

И, не дав Гауссу ответить, он нажал звонок. Вошла его сводная сестра фрау Раубаль и принялась накрывать на стол. Гитлер сказал Гауссу тоном любезного хозяина:

– Чашку кофе?

На столе появились кофе и пирожные.

Не дождавшись, пока Гаусс возьмет себе, Гитлер потянулся к вазе и взял пирожное. Сначала ложечкой выковырял из него кусочки цуката, затем быстро, с аппетитом съел его. Облизывая с губ белые крошки, потянулся за вторым…

Когда генерал в сопровождении Гесса спускался к «Цум Тюркен», над вершинами гор уже появилось розовое сияние приближающейся зари. Горы стали лиловыми. Легкая дымка поднималась из долин, делая блеклыми и без того мягкие краски наступающего утра.

Генерал замедлил шаги, любуясь панорамой.

Гесс протянул руку к югу и отрывисто проговорил:

– Там Австрия! Фюрер ненавидит эту границу. Вена больше не немецкий город. Одни евреи и славянские метисы. Нужно раздавить этот сброд!.. Граница нам мешает. Фюрер ее уничтожит.