Тридцатая любовь Марины - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 43

Потом ей стала мешать правая рукавица — при закреплении детали она задевала острый угол.

Вскоре у Марины заболела спина и появилась усталость в руках — корпусы стали казаться тяжелыми, непослушными. Им так не хотелось одеваться на штырьки, прижиматься металлическими лапами и пропускать сквозь себя воющие резцы.

Неожиданно по цеху поплыл мягкий продолжительный сигнал. Марина подняла глаза: часы над входом показывали двенадцать.

— Как дела? — раздался рядом веселый голос Лены-бригадирши.

Марина остановила станок, повернулась:

— Стараемся..

— Получается?

— Вроде…

— Сколько успела сделать?

— Не знаю.

— Давай-ка посчитаем…

Лена наклонилась над тележкой и ее маленькие проворные пальцы забегали по деталям:

— Пять… десять… пятнадцать… Сорок шесть.

— Как? Всего сорок шесть? — растерянно смотрела Марина.

— Нормально, — решительно успокоила ее Лена, — Ты ведь первый раз вообще на заводе, да?

— Да…

— Молодцом. Я когда пришла сюда — станок запорола. На меня мастер знаешь как кричал! А ты вон как приноровилась.

— Да мало ведь. Володя наверно сотни три уж сделал.

— Володя! Так он тут уж который год. А ты — полдня. Ладно, смети стружку и пошли обедать… или, даи-ка я смету.

Лена сняла с гвоздика металлическую щетку и быстро-быстро очистила станок.

Подошел Соколов:

— Ух ты. Полная тележка. Славно.

— Чего ж славного? — усмехнулась Марина, поправляя съехавшую косынку.

— Всего сорок шесть.

— Нормально. Для начала, я говорю, сотню за смену сделаешь — и то хорошо. Быстро ничего не дается. Лен, как у Зины подача, в норме?

— Все в порядке, Иван Михалыч. Отремонтировали.

— Лады. Шестой не барахлит?

— Нет.

— Если что — я после обеда в инструменталке.

— Хорошо.

— Ну, идите, а то щи простынут, — улыбнулся он.

— Пошли! — Лена взяла Марину за руку и они двинулись к выходу.

Столовая ЗМК была просторной и светлой, с красивыми деревянными панно и аккуратными красными столами.

На всех столах уже стояли широкие алюминиевые бачки с комплексными обедами.

Здесь вкусно пахло борщем и было по-семейному оживленно.

— Вооон наши сидят, — показала Лена. Они прошли меж занятых столиков и оказались возле большого стола, за которым уместилась вся бригада Лены Турухановой.

— Вот и красавицы наши, — поднял голову от тарелки тот самый полный лысоватый рабочий, — Руки мыли?

— Мыли. Сергеич, мыли! — весело хлопнула в ладоши Лена. — А ты мыл?

— А как же! Чистота — залог здоровья. Садитесь. Зин, ну-ка посмотри

— мы борщ не весь съели?

— Ой. весь! — притворно испугалась Зина, заглядывая в бачок.

— Я вам покажу — весь! — засмеялась Лена, садясь и подавая Зине две пустые тарелки. Вскоре они с аппетитом ели густой, ароматный, переливающийся блестками борщ.

Володя, тем временем, придвинул к Зине бачки с котлетами и пюре:

— Раскладывай, Зинуль.

Зина принялась наполнять тарелки.

Рядом с Мариной сидел пожилой рабочий с большими белыми усами. Он ел не торопясь, ложка аккуратно черпала борщ, белые усы равномерно двигались.

Марине понравились его крепкие рабочие руки, спокойные умные глаза и такое же спокойное лицо с правильными чертами лица. Он чем-то походил на одного актера, который играл кадровых рабочих во многих советских фильмах.

Заметив изучающий взгляд Марины, он улыбнулся и спросил:

— Ну как, дочка, нравится у нас?

— Нравится.

Он уверенным движением отправил в рот ложку, пожевал усами, кивнул:

— У нас хорошо. Вот столовая — любо-дорого… Вкусный борщ?

— Очень.

— Вот. А вчера рассольник еще вкуснее был. Ешь…

Марина склонилась над тарелкой.

Ей показалось, что она ест очень быстро, но бригада обогнала ее, — переговариваясь, они уже пили густой компот, в то время как Марина клала себе в тарелку пюре с двумя толстыми котлетами.

— Догоняй, Марин! — улыбнулась Лена, вылавливая ложечкой крупную ягоду.

— Я так быстро не умею.

— А ты привыкай, — откликнулся с другого конца стола Володя.

— Дайте человеку спокойно поесть, — перебил их Сергеич.

— И то верно, Миш, — поднял голову усатый рабочий, — Кто спешит — тот поперхнется. Правда?

— Правда, Петрович.

Марина разломила котлету вилкой. Она показалась необычайно вкусной.

— У нас, дочка, люди хорошие, — сказал седоусый Петрович, отодвигая пустую тарелку и осторожно прихлебывая компот, — Позубоскалить любят, на то и молодежь. А в остальном — ребята что надо.

— Я уже заметила.

— В таком коллективе работать — одно удовольствие. Я вон четвертый десяток на заводах, так что, верь…

— Петрович, а чего ты котлеты не ешь? — спросил Володя, вытирая губы салфеткой.

— А мне, Володенька, пора вегетарьянцем становиться.

— Как Лев Толстой, что ль?

— Почти. Но он-то — от ума им стал, а мне — доктора прописывают. Лучше кефир с компотом, говорят, чем кура с гусем. Все засмеялись.

— Не смейтесь, — улыбнулся Петрович, — Придет время и вам пропишут. Вспомните тогда Ивана Петровича.

— Вспомним, Петрович, вспомним, — проговорил Сергеич, вставая, — Приятного аппетита.

— Спасибочко.

Постепенно из-за стола ушла вся бригада, остались Марина с Иваном Петровичем.

— Завод — это дело особенное, — медленно прихлебывая компот, говорил он, — А главное — почетное. Ведь ежели разобраться — вся жизнь человеческая на этих вот железках держится — машины, трактора, самолеты, кастрюли, холодильники. Это все мы делаем — рабочие. Без нас — ни пахать, ни сеять. Даже поесть — и то ложка нужна! Да…

Он помолчал, вытирая усы салфеткой, вздохнул, глядя куда-то вперед, затем добавил:

— Я ведь, Марина, в деревне родился. Было нас у матушки двенадцать душ. А времена-то будь здоров. Голод. Кулачье зерно попрятало, из обреза норовит садануть. Колхозы только-только становятся. Хлеба нет. А батьку на гражданской беляки убили. Зарубили под Царицыным. И поехал я в город, чтоб лишним ртом не быть. На завод устроился. Не получалось сначала. Мы же лаптем щи хлебали, ничего окромя косы не видали. А тут — паровой молот, шестерни, лебедки. Но — освоился. Потом — армия. И снова завод. А после — война. Только мне повоевать мало пришлось — под Москвой ранило в голову, полтора года по госпиталям провалялся. Еле выжил. Списали, что называется, вчистую. И снова на завод. Снаряды точили…

Он помолчал, потом заговорил опять:

— Вот тут недавно в гостях были у одних. Так, люди ничего вроде, но и не шибко знакомые — жены вместе когда-то работали. Выпили, разговорились. Ну и начал он хвалиться — мол нашел себе теплое местечко, работа не пыльная, а деньжата приличные. И знаешь где? В церкви. Паникадила какие-то точит. А раньше на «Борце» работал. Хорошим токарем был… Ушли мы поздно вечером, дома спать легли, а Стеша и говорит: вот, мол, как ловкачи теперь устраиваются. И деньги, говорит, бешеные… А я усмехнулся, да ничего и не сказал. Не ловкач он, а просто дурак. Он работу на халтуру променял, значит не рабочий он, а халтурщик. Его халтура — только народу вредить помогает, глаза залеплять, а моя работа — на помощь, на благо. Я когда за станок утром становлюсь — всегда нашу деревню вспоминаю. Как жили плохо! Гвоздя не было лишнего. Кобылу подковать — полмешка ржи. Потому что сталь — в редкость была. А теперь? У всех машины, телевизоры, магнитофоны. А почему? Да потому что мы с тобой за станком стоим. Вот почему!

Он встал, улыбнулся ей своими добрыми прищуренными глазами и пошел к выходу.

Забыв про компот, Марина проводила его фигуру долгим взглядом.

«Как все просто!» — поразилась она, — «Ведь действительно все держится на этом человеке. На простом рабочем. На его руках…»

— Потому что мы с тобой за станком стоим… — прошептала она и вздрогнула, — Мы? Значит и я! Я тоже?!

Она посмотрела на свои руки. «Значит и эти руки что-то могут? Не только теребить клитор, опрокидывать рюмки и воровать масло?»