Тридцатая любовь Марины - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 28

Наплакавшись, она с трудом встала, пошатываясь, открыла холодильник. В углублении дверцы одиноко сверкала четвертинка.

Марина вынула ее, поднесла к глазам. Свет искрился в переливающейся водке, слова на этикетке двоились.

Она приложила четвертинку ко лбу. Холод показался обжигающим.

Так с бутылкой у лба и двинулась в комнату, больно задев плечом за косяк.

Упав на кровать, зубами принялась сдирать белую головку.

Марина пила ледяную водку из горлышка маленькими глотками, лежа на тахте и глядя в плавно плывущий куда-то потолок.

Пилось легко — словно ключевая вода булькала в горле, скатываясь в желудок. Тахта тоже плыла и раскачивалась вместе с потолком, стены двигались, безглазый Рабин грозно смотрел со своего «Паспорта».

Сильное опьянение всегда раскалывало память, вызывая рой ярких воспоминаний, вспыхивающих контрастными живыми слайдами: улыбающийся дядя Володя, поправляющая шляпу бабушка, надвигающиеся из темноты глаза Марии, исполосованная спина Наташки, неловко спешащая подмыться Барбара, громко хохочущий негр…

— Как все плохо… — слабо проговорила она, приподнимаясь.

Из наклонившейся бутылки водка полилась на постель.

Голова кружилась, в висках непрерывно стучали два механических молота.

— Все очень, очень плохо, Марина…

Неловко размахнувшись, она запустила бутылкой в батарею.

Не долетев, та упала на пол и, скупо разливая водку, покатилась к истертым педалям пианино…

Марину разбудил телефон.

С трудом приподнявшись, не в силах разлепить опухшие веки, она нащупала его, сняла трубку:

— Да…

— Маринэ, гамарджоба! — закричал на другом конце земли прокуренный фальцет.

— Да, да… — поморщилась Марина, бессильно опускаясь на подушку.

— Маринэ! Маринэ! — кричала трубка, — Это Самсон гаварит!

— Здравствуй…

— Все в порядке, дарагая, все здэлали!

— Что… что, не понимаю…

— Все, все! Все в парядкэ! — надсадно, как на зимнем митинге кричала трубка, — Кагда за дэньгами приедэшь?!

— За деньгами?

— Да, да! Кагда?

— За какими деньгами? — потерла висок Марина, разглядывая лужу блевотины, распластавшуюся на полу возле тахты бледно-розовой хризантемой.

— Ну за дэньгами, дарагая, мы же кожу запарили!

— Аааа… — слабо застонала Марина, вспоминая черный рулон с иранским клеймом, — А что… когда?

— Приезжай сейчас! Я завтра к Шурэ еду, на полмэсяца! У меня с собой!

—А ты где?

— Мы в Сафии, тут пьем намного! Приезжай, пасидим!

— В какой Софии?

— В рэстаране, в рэстаране Сафия! Знаэшь?

— Знаю… — устало выдохнула Марина, свешивая ноги с тахты.

— Падъезжай к васьми, я тебя встрэчу! Я вийду! В вэстибюле! А?

— Да, да… я подъеду. Ладно… — она положила трубку.

Медный циферблат показывал десять минут восьмого.

С трудом приподнявшись, Марина прошла в совмещенку и, взглянув в зеркало, пожалела, что согласилась куда-то ехать: желтая, опухшая и косматая баба брезгливо посмотрела и прохрипела:

— Свинья…

Ледяная вода слегка взбодрила, расческа привела в порядок волосы, пудра и помада скрыли многое.

Подтерев пахнущую старыми щами лужу и выпив две чашки кофе, Марина оделась и пошла ловить машину.

Добродушный и разговорчивый левак не обманул, — без трех восемь синий «Москвич» притормозил у «Софии», из стеклянных дверей выбежал маленький носатый Самсон, открыл дверцу, дохнул коньяком, чесноком и табаком:

— Здравствуй, дарагая! Пашли, пашли…

Марина вылезла, слегка укачанная быстрой ездой, с облегчением вдохнула прохладный бодрящий воздух.

— Пашли, пашли, Маринэ, там Володя с Варданом! Ты с Юлей знакома?

Его смуглая рука крепко держала Марину под локоть.

— Нет, не знакома, — пробормотала она и остановилась у стеклянных дверей, — Знаешь, Самсон, я… я нездорова и посидеть с вами не могу. Тороплюсь я.

— Как? — удивленно заблестели черные глазки.

— Да, да… — как можно серьезней и тверже проговорила она, освобождая руку.

— Больна? — все еще продолжал удивляться Самсон.

—Да.

— Ну как же… ну давай пасидим…

— Нет, я не могу. Деньги у тебя? — спросила Марина, брезгливо вслушиваясь в рев ресторанного оркестра.

— А, да, да, вот, канешно, — засуетился Самсон и через мгновенье Марина опустила в карман не очень толстую пачку.

— Я пойду, — кивнула она и стала отходить от него.

— Марин, кагда пазванить?

— Никогда, — твердо прогворила Марина и пошла прочь.

— Марина! Маринэ! — закричал Самсон, но она, не оборачиваясь, шла в сторону центра.

Только что стемнело.

Зажглись фонари и неоновые слова над магазинами, прохожие обгоняли медленно бредущую Марину.

Идти было легко, голова не болела, лишь слегка кружилась.

Марина знала улицу Горького наизусть — каждый магазин, каждое кафе были знакомы, с ними что-то было связано.

Это была улица Воспоминаний, улица Ностальгии, улица Беспомощных Слез…

«Тридцать лет без любви», — грустно думала Марина, глядя по сторонам,

— «Тридцать лет… А может все-таки любила кого-то? Тогда кого? Марию? Нет. это не любовь… Клару? Тоже не то. Нежности, забавы. Вику? Вику… Но она погибла. Да и вряд ли я любила ее. Может, если б не погибла, поругались бы как всегда бывает… А мужчины. Никто даже не запомнился. Вот Валя один остался, да и что, собственно, этот Валя! Циник и фигляр. Интересно с ним, конечно, но это же даже и не дружба… Да. Странный сон приснился. Жить без любви невозможно, Марина! Приснится же такое… А ведь и вправду я не жила. Так, существовала. Спала с лесбиянками, с мужиками. Грешница, простая грешница. В церкви сто лет не была, хоть сегодня б зайти…»

Прошла Елисеевский, вспомнила Любку, раскисающий тортик, перевязанный бечевкой, бутылку вина, нелепо торчащую из сумочки, июльскую жару…

А вот и дом Славика. Воон его окошко. Света нет. Лет пять назад стучал на ударнике в «Молодежном». Ужасно смахивал на девушку, поэтому и пошла с ним. Знал Окуджаву, Галича, Визбора. Пили однажды у кого-то из них. Марина кому-то из них понравилась, — в коридоре держали ее руку, в комнате пели. глядя ей в глаза, изящно покачивая грифом дорогой гитары…

Но телефона она не дала, — Славика было жалко, да и лысина отталкивала…

Марина достала сигареты из сумочки, закурила.

«А Сашенька? Вроде сильно влюбилась в нее. Без ума сначала. Да и она тоже. А после? Вышвырнула, как кошку паршивую… Интеллигентный человек, называется… Дура. И за что? Позвонить надо бы, извиниться… Да нет уж, поздно. Да и она не простит. Кошмар какой. Об дверь головой била. Идиотка! А может позвонить? Нет. бесполезно… Деньги не отдала ей. Стыд какой. Дура. Но. вообще— то… что-то в ней неприятное было. Хитренькая она все-таки… себе на уме. Платья дармового захотелось. За сорок рублей и из матерьяла моего. Эгоистка. Только о своем клиторе и думала. А как кончит — и привет, про меня забыла. Тихая сапа. Вина никогда не купит. Все мое дула… Господи, как все гадко! Бабы эти, клитора, тряпье, планчик поганый! Тошно все…тошно… тошно…»

Свернув налево у памятника Долгорукому, она пошла по Советской.

Вон там тогда еще телефонные будки не стояли, а была просторная белая скамейка. Здесь они сидели с Кларой до поздна, тогда, после первой встречи. Какие у нее были роскошные волосы. Белые, льняные, они светились в темноте, тонко пахли…

«Господи, как будто сто лет назад было. Клара, Любочка, Вика… Так вот жизнь и пробегает. А что осталось? Что? Блевотина.»

Переулки, переулки… Столешников. Марина вздохнула, бросила недокуренную сигарету. По этому тесному переулку, мимо переполненных людьми магазинов она шла десять лет назад — ослепительно молодая, в белых махровых брючках, красных туфельках и красной маечке, с заклеенным скотчем пакетом, в коричневых недрах которого покоился новенький том неожиданно родившегося «ГУЛАГа».

Она несла его Мите от Копелева, не подозревая, что в двухстах метрах от Столешникова, на улице Горького в доме No6 спокойно пил свой вечерний чай вприкуску человек с голубыми глазами и рыжеватой шкиперской бородкой…