Тридцатая любовь Марины - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 20

Он улыбнулся, глядя в окно:

— А пьянки какие устраивались. Помню у Вовика, мы только-только с ним познакомились. У него две комнаты были, на Рылеева, кажется. И вот, представь, твой покорный слуга пьет из горлышка вино, сидя на полу, рядом гитарист Эльбрус швыряет пустые бутылки об стену, они разлетаются вдребезги над курчавой головой Юльки, она смеется, вся в стеклянных брызгах. А поодаль пьяный Вовик, присев на низенький сервант, держит перед пьяным Валеркой шпалер и уговаривает спрятать.

— Вовик? У него был пистолет?

— Да. Правда — без патронов. А потом — все пьяные наперебой читать. Я, Юлька, Валерка, Андрюша…

Замолчав, он потер переносицу:

— Мда… все перед глазами стоит…

— А демонстрацию первую помнишь?

— А как же.

— Расскажи, ты никогда не рассказывал.

— Ну, собрались у Вовика. Он нам все объяснил. Боря плакат написал. Синим по белому. Доехали на 31-ом до театра. Вышли. И тут Алик пошел поссать в подворотню дома, знаешь какого… этих, двух рабочих, погибших в 1905-ом году. Вот. Мы ждем. Минут пять прошло, его нет. Ждем дальше. Тут Вовик говорит: «Ладно, ребята, голова не должна страдать». Пошли без него. А тогда снежок порошил, вечер, январь. В шесть подошли к памятнику Пушкина. Встали в кружок. Было два плаката. Один — СВОБОДУ ГИНЗБУРГУ, ГАЛАНСКОВУ, ДАШКОВОЙ, ДОБРОВОЛЬСКОМУ! Другой… дай Бог памяти… ТРЕБУЕМ ОТМЕНЫ СТАТЬИ 190-1! Вот… Взяли. Развернули. Минуты две постояли и тут же справа два гебиста. У одного, я помню, галифе в сапоги заправленные. Он у Вадика стал выдирать плакат, а тот его ебнул палкой. Тогда Вовик свой свернул и нам: уходим. Пошли к остановке троллейбуса. Подъехал, влезли. А за нами — гебист. Мы вылезли в переднюю дверь и опять в заднюю. И он за нами. Лезет в дверь. Тогда Вовик подбежал и ногой ему впаял. Тот упал, дверь закрылась, троллейбус пошел. А через неделю у меня обыск, потом два вызова, и закрутилось…

Он замолчал, поглаживая узкую руку Марины:

— Главное, никто из нас, кроме Вовика, не понимал с чем мы имеем дело. Что это не просто продолжение наших поэтических пьянок, а открытое столкновение с чудовищной машиной тоталитарного государства. Словно подошли к дремлющему дракону дети и щелкнули его по носу…

— А он проснулся и огнем на вас дохнул.

—Да…

Митя помрачнел, лицо его осунулось.

Долго молчали.

Он вздохнул:

— Да. Хоть мы и были детьми, дразнящими дракона, наши страдания не бессмысленны…

И помолчав, добавил твердо, словно вырубив:

— Россия поднимется. Я в это верю.

Марина мгновение неотрывно смотрела в его просветлевшие, наполняющиеся влагой глаза, потом порывисто обняла, целуя в щеку по-сестрински, по-русски, по-христиански:

— Я тоже верю, Митя!

Эффектно хлопнув дверцей такси и покуривая на ходу, Марина пересекла знакомую до тошноты площадь и стала подниматься по грязным ступенькам Универсама.

Уже начало смеркаться, вытянутые витрины светились, в них копошились десятки людей, трещали кассы, двигались нагруженные продуктами проволочные тележки.

Стеклянная дверь, распахнутая полным некрасивым мужчиной, толкнула Марину в подставленную ладонь. Затянувшись последний раз, она бросила сигарету под ноги на забитую грязью решетку, и вошла в магазин.

Внутри было душно и тесно.

Марина нашла свободную корзинку и двинулась к прилавкам, заслоненным суетящимися людьми. В мясном отделе было чудовищное столпотворение, сгрудившаяся толпа что-то хватала с прилавка, слышалась брань.

«Грудой свертков навьюченный люд сам себе и царь и верблюд…» — вспомнила Марина брезгливо.

В молочном народу толкалось поменьше, на заиндевевших лотках валялись брикеты маргарина и расфасованный сыр.

Выбрав кусок сыра, Марина положила его в сетку и, встретившись взглядом с полной расфасовщицей, спросила:

— Простите, масла нет?

— Щас вынесут, — ответила та с суровым равнодушием.

И действительно — два испитых грузчика подвезли железный ящик, кряхтя, наклонили. Желтые брикеты посыпались на лоток, кто-то толкнул Марину и, не успела она подойти, как перед глазами вместо масла плотно сомкнулись людские спины.

«Скоты!» — морщась, подумала Марина.

Одна из спин вырвалась, превращаясь в пожилую женщину, прижимавшую к груди стопку брикетов. Лицо ее светилось напряженной озабоченностью:

— Погоди-ка… пяти хватит…

Она отделила одну пачку, намереваясь швырнуть назад.

— Дайте мне, — тихо попросила Марина и женщина, рассеянно обшарив ее глазами, протянула брикет.

Марина взяла и незаметно опустила его в карман плаща.

С этого мгновенья сердце ее тревожно и сладко забилось.

Она взяла хлеб в хлебном, молоко в молочном и пошла к кассам. К белым, трещащим кассиршам тянулись длинные очереди.

«Как на исповеди», — улыбнулась Марина, пристраиваясь за симпатичным, похожим на тушканчика старичком.

Старичок жевал впалым ртом, смешно двигая беленькими кисточками усов, и таращился по сторонам.

Марина ждала, прислушиваясь к нарастающему стуку сердца.

Оно стучало почти как тогда — отдаваясь в висках, заполняя собой грудь.

Сидящая за кассой женщина была неимоверно полной, кудрявой, с оплывшим безразличным лицом и лиловыми щеками. Быстро щелкая кнопками, она косилась на сетки с продуктами, бормотала сумму, брала деньги, словно ей вернули давнишний долг, рылась в пластмассовых ящичках, ища мелочь, и снова щелкала.

Марина мысленно раздела ее и содрогнулась в омерзении: огромные отвислые груди с виноградинами морщинистых сосков покоились на мощных складках желто-белого живота, методично засасываемого темной воронкой пупка; белые бугристые окорока ног, пронизанные жилками вен, расходились, открывая сумрачного волосатого монстра с застывшей вертикальной улыбкой лиловых губищ…

«Интересно, сколько пачек масла поместится в ее влагалище?» — подумала Марина, двигаясь вместе с очередью.

Ей представилось, что там, внутри уже спрятана добрая дюжина пачек, они спокойно плавятся, спрессовываясь в желтый овальный ком…

— Что у вас? — заглянула матрона в Маринину сетку, хотя все было и так видно.

— Два молока, белый за двадцать пять, сыр… Все?

— Все, — ответила Марина, улыбаясь нервно подрагивающими губами и глядя в мутные глаза кассирши.

Сердце оглушительно колотилось, колени приятно подрагивали, холодная пачка оттягивала карман.

— Рубль пятьдесят.

Марина протянула десятку, приняла неудобно топорщащуюся сдачу и с пылающим лицом отошла к стойке.

«Семьдесят вторая пачка» — мелькнуло в ее голове и она облегченно усмехнулась.

Переложив продукты из казенной сетки в свой целлофановый пакет, она вынула пачку из кармана.

Старичок-тушканчик, пристроившись рядом, тоже перекладывал в свою зеленую сумку хлеб, маргарин и молоко. Когда он в очередной раз наклонился к сетке, Марина ловко бросила пачку в его сумку и, подхватив пакет, заторопилась к выходу.

Она давно воровала масло у государства. Это было приятное и острое ощущение, не похожее ни на какое другое. Приятно было стоять в угрюмой очереди, сознавая себя преступницей, успокаивать внутреннюю дрожь, подходить к кассе, чувствуя нарастающие удары крови в висках, лгать, улыбаясь и подрагивая уголками губ…

Однажды Марина попала к молоденькой, чрезвычайно привлекательной девушке, которая неумело нажимая клавиши, спрашивала очаровательными губками:

— А еще что?

— Все. Уже все, — тихо проговорила Марина, улыбаясь и разглядывая ее. Тогда мучительно хотелось, чтобы эта прелесть, застукав Марину, расстегнула бы ее всю и обыскала своими коротенькими пальчиками с обломанными ногтями, краснея и отводя глазки.

А еще лучше, если б Марина работала кассиршей, и эта милая клептоманочка попалась ей с куском сыра в сумочке.

— Пройдемте со мной, — спокойно сказала бы Марина, положив руку на ее оцепеневшее от ужаса плечо.

И они прошли бы сквозь вонь и толчею универсама в пустынный сумрачный кабинет директора.