Тридцатая любовь Марины - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 10

Марина зажмурилась, врезалась в море и проснулась.

Солнечный луч еще не упал на групповую фотографию смуглолицых моряков, висящую над ее кроватью. Невысвеченные моряки дружно улыбались Марине. В третьем ряду, шестым слева улыбался молодой старичок-пасечник.

Узкая койка отца была пуста, скомканная простыня сползла на пол, обнажив полосатый матрац.

Марина сбросила одеяло, спустила ноги и чуть не вскрикнула: боль шевельнулась внизу живота.

Морщась, она встала и посмотрела, раздвинув колени. Ее пирожок сильно вспух, покраснел и болел от прикосновений. Ноги были в чем-то засохшем, похожем на клей, смешанным с кровью.

Марина захныкала, хромая подошла к стулу, сняла со спинки платье. На улице восходящее солнце пробивалось сквозь густые яблони соседа, белая кошка спокойно шла по забору, старичок-пасечник притворял дверцу сарая, прижимая к груди полдюжины испачканных куриным пометом яиц.

— Здрасьте, — негромко сказала Марина и зевнула.

— Здоровеньки, дочка. То ж ранние птахи, шо батька твий, шо ты. Солнце не встало, а вин побиг до моря, як угорилый. Чого так торопиться? Не сгорит ведь, ей-бо…

— А когда он пошел? — спросила Марина.

—Давно. Зараз повернеться… Погодь.

Но отец не вернулся ни через час, ни к обеду, ни к ужину.

Его выловили через неделю, когда прилетевшая самолетом мать уже успела за три дня прокурить всю дедову избушку.

Хмурым утром в зашторенное окно к ним постучал коричневолицый участковый, мать стала быстро одеваться, раздраженно приказывая Марине сидеть и ждать ее.

— Я боюсь, мам, я с тобой! — кричала сонная Марина, цепляясь за ускользающее платье. Мать быстро вышла. Лихорадочно одевшись, Марина побежала за ней.

Пестрая мать шла с синим участковым по знакомой тропинке.

Хныча, Марина преследовала их.

Несколько раз мать оглядывалась, грозя ей, потом отвернулась и не обращала внимания…

Он лежал навзничь на мокром брезенте, в окружении немногочисленной толпы.

Втащенная на берег лодка спасателей, задрав кверху крашеный нос, равнодушно подставила обрубленный зад окрепшему за ночь прибою.

— Всем разойтися зараз! — выкрикнул участковый и толпа неохотно расступилась.

— Господи… — мать остановилась, прижала ладони к вискам.

Участковый расталкивал смотрящих баб:

— Шоб быстро! Идите отсюда! Ану!

Отец лежал, красные плавки ярко горели на бледно-синем теле.

— Господи… — мать подошла, топя туфли в песке.

Трое местных спасателей распивали поодаль бутылку.

— Охааа… родненький ты мий… — протянула полная босая баба, подперев пальцем стянутую белым платком щеку.

Марина подбежала к матери, намертво вцепилась в ее платье.

— Это он? — тихо спросил участковый, подходя.

Мать кивнула.

Следы багра на боку и бедре кто-то уже успел присыпать песком.

Раскрыв черный планшет и присев на колено, участковый стал медленно писать, шевеля облупившимися губами.

Мать молча плакала, прижав руки к щекам. Марина жадно смотрела на синее неподвижное тело, которое неделю назад смеялось, плавало, пахло потом, сладко покачивало на горячих коленях.

— Придется в Новороссийск везти, шоб вскрытие сделали. С машиной помогу, — пробормотал участковый, снимая фуражку и вытирая лысоватую голову платком, — А хоронить вы в Москву повезете, или здесь?

Мать молчала, не глядя на него.

Он пожал широкими плечами:

— У нас тут кладбище аккуратное…

Мать молчала, ветер шевелил ее платье и концы бабьих платков.

Прибой дотянулся до пыльного сапога участкового, слизнул с него пыль, заставив заблестеть на только-что выглянувшем солнце…

— Ну куда, куда ты летишь! — раздраженно шлепнула Марина по своей вельветовой коленке.

Старательно мучающая клавиши девочка замерла, покосилась на нее.

— Счет какой?

— Четыре четверти…

— А почему ты вальсируешь?

Девочка опустила непропорционально маленькую голову, посмотрела на свои пальцы с обкусанными полумесяцами ногтей.

— Сыграй сначала.

Девочка вздохнула, выпрямляя шерстяную спину с лежащими на ней косичками, и начала прелюд снова.

— Легче… легче… ты же зажатая вся… — нервно стуча каблучками по неровному паркету, Марина подошла к ней, вцепилась в худые плечики и качнула, — Вот, смотри, как статуя… отсюда и звук пишущей машинки…

Смущенно улыбаясь, девочка качалась в Марининых руках. Красный пионерский галстук трясся на ее плоской груди.

«Я индюк — красные сопли…» — вспомнила Марина и улыбнулась, — Ну, давай по-хорошему. Свободно, ясно, следи за счетом. Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре…

Девочка принялась играть, старательно поднимая брови.

За окном посверкивала частая капель, широкоплечий дворник в ватнике, платке и юбке скалывал с тротуара черный блестящий на солнце лед.

Прелюд незаметно сбился на вальс.

— Снова-здорово. Ну что с тобой сегодня, Света? — Марина повернулась к ней, — Метроном есть у тебя дома?

— Нет…

— Купи. Если так считать не в силах — купи метроном.

Ученица снова посмотрела на свои ногти. За стеной кто-то барабанил этюд Черни.

— Давай еще раз. Успокойся, считай про себя, если ритм держать не можешь…

Марина взяла с подоконника свою сумочку, открыла, нашарила «Мишку» и стала разворачивать, стараясь не шелестеть фольгой.

«Пролочку грех отвлекать. Не конфетами едиными сыт человек… впрочем они их теперь жуют, как хлеб…»

Из-за красного кругляшка пудреницы торчал краешек сложенной клетчатой бумаги. Марина вытянула его и, жуя конфету, развернула.

Листок косо пересекали расползающиеся строчки круглого, почти детского почерка:

МАРИНОЧКЕ Моя Мариночка, люблю!

Люблю тебя. родная!

Сними одежду ты свою, Разденься, дорогая!

Тебя я встретила, как сон, Как сон святой и сладкий!

Целую губ твоих бутон, Прижми меня к кроватке!

Люблю, люблю, люблю тебя!

Русалка ты, царица!

Пускай ночь эта для меня Все время повторится!

С тобою быть навек хочу.

Любимая, родная!

Прижмись тесней к моему плечу И никогда вовек тебя не отобьет другая!

Марина улыбнулась, поднесла листок к лицу.

Строчки расплылись, бумага, казалось, пахнет мягкими Сашенькиными руками.

Чего бы ни касались эти порывистые руки — все дотом источало светоносную ауру любви.

Марина вспомнила ее податливые, нежно расккивающиеся губы, неумелый язычок, и горячая волна ожила под сердцем, вспенилась алым гребнем: сегодня Сашенька ночует у нее.

Прелюд кончился. Ученица вопросительно смотрела на Марину.

— Уже лучше. Теперь поиграй нашу гамму.

Марина спрятала листок и вдруг наткнулась на другой — знакомый, но давно считавшийся потерянным.

— Господи… как это сюда попало…

Девочка заиграла ми-мажорную гамму. Этот листок был совсем другим — аккуратным, надушенным, с бисерным изысканным почерком:

AVE MARINA Среди лесбийских смуглокожих дев Сияешь ты, как среди нимф — Венера.

Феб осенил тебя, любовь тебе пропев, Склонились с трепетом Юнона и Церера.

Наследница пленительной Сафо, Как ты прекрасна, голос твой так звучен.

Любить тебя, весталочка, легко:

Твой облик мною наизусть изучен:

Изучены и губы, и глаза, Изгибы рук, прикосновенье пальцев.

На клиторе твоем блестит слеза…

Ты прелесть, ангел мой. Скорее мне отдайся…

Марина усмехнулась и вздохнула.

Это писала Нина два года назад…

Поразительно. Оба стихотворения посвящались ей, в них говорилось в сущности одно и то же, но как далеки они были друг от друга! От неумелого Сашиного исходило тепло искреннего любовного безрассудства, когда при мысли о любимой сердце останавливается в груди, а мир дрожит и рассыпается калейдоскопической зыбью. Второе стихотворение источало холод рассудочного ума, цинично взвешивающего сердечную страсть, отринувшего Случай, как опасность потери своего Эго.

Спотыкаясь, гамма ползла вверх.

— Медленней, не спеши. Не бормочи, старайся следить за пальцами.