Противостояние. Том II - Кинг Стивен - Страница 5

И вот, когда он склонился надо мной и спросил: «С тобой все в порядке, малышка?» — я начала хихикать. Ну вот и говори теперь, что история не повторяется! Но, знаете, тут было что-то большее, чем комичность самой ситуации. Если бы только комичность, я сумела бы сдержаться. Нет, это скорее походило на истерику. Дурные сны, волнения насчет ребенка, попытка разобраться с теми чувствами, которые я испытываю к Стю, этот каждодневный путь вперед, боль от потери родителей, сумасшедшие перемены… — все это отразилось сначала в хихиканье, а потом в истерическом хохоте, от которого я не смогла удержаться.

— Что тут смешного? — спросил Гарольд, вставая. Наверное, он хотел произнести это страшно серьезно, но я тогда уже перестала думать о Гарольде, и в голове у меня возник какой-то безумный образ утенка Дональда Дака, бродящего по руинам всей западной цивилизации и сердито крякающего: «Что тут смешного, кря? Что тут смешного? Что тут, мать вашу, смешного?» Я закрыла лицо руками и хихикала, и всхлипывала, и снова хихикала, пока Гарольд, наверное, не решил, что я совсем спятила.

Вскоре мне удалось совладать с собой. Я утерла слезы и хотела попросить Гарольда посмотреть на мою спину, сильно ли она исцарапана. Но я не попросила, потому что испугалась, что он примет это за сигнал к СВОБОДЕ. Жизнь, свобода и влечение к Фрэнни — о-го-го, это уже не смешно.

— Фрэн, — говорит Гарольд, — мне очень трудно это сказать.

— Тогда, может, лучше не говорить, — предполагаю я.

— Я должен, — говорит он, и я начинаю понимать, что он не примет отрицательного ответа, если ему не скажешь напрямую. — Фрэнни, — говорит он, — я люблю тебя.

Думаю, я все время знала, что все обстоит именно так. Было бы проще, если бы он просто хотел спать со мной. Любовь гораздо опаснее, чем возня в койке, и я попала в ловушку. Как сказать Гарольду «нет»? Наверное, существует только один способ — не важно, кому вам приходится это говорить.

— Я не люблю тебя, Гарольд. — Вот и все, что я ему сказала.

Его лицо словно распалось на кусочки.

— Это он, да? — спросил он, и лицо его исказила отвратительная гримаса. — Стю Редман, верно?

— Я не знаю, — сказала я. У меня такой вспыльчивый характер, что я не всегда могу справиться с ним, наверное, подарок с материнской стороны, так я думаю. Когда дело касалось Гарольда, я боролась с этим изо всех сил, но теперь я чувствовала, что поводок натянут до предела.

— А я знаю. — Его голос стал пронзительным и полным жалости к самому себе. — Я прекрасно знаю. С того самого дня, когда мы повстречали его. Я не хотел, чтобы он ехал с нами, потому что знал. А он сказал…

— Что он сказал?

— Что он тебя не хочет! Что я могу забрать тебя себе!

— Просто так, словно принять от него в подарок пару новых туфель, да, Гарольд?

Он не ответил, быть может, сообразив, что зашел слишком далеко. Я без труда вспомнила тот день и сцену в Фабиане. Мгновенная реакция Гарольда на Стю была реакцией пса, во двор которого зашел другой пес, чужак. Вторгся в его владения. Я буквально видела вставшую дыбом шерсть сзади, на шее Гарольда. Я понимала, Стю сказал так, чтобы мы и впрямь не превратились из людей в собак. А разве не в этом именно все и дело? Я хочу сказать, эта жуткая схватка, в которую мы все оказались вовлечены? Если же нет, тогда зачем вообще утруждать себя какими-то правилами приличия?

— Я никому не принадлежу, Гарольд.

Он что-то пробормотал.

— Что ты сказал?

— Я сказал, что тебе, быть может, придется переменить свою точку зрения.

Мне пришел на ум очень резкий ответ, но я не произнесла его вслух. Взгляд Гарольда устремился куда-то вдаль, а выражение лица стало очень спокойным и открытым. Он сказал:

— Я видел таких парней раньше. Можешь мне поверить, Фрэнни. Он из тех, кого делают защитником в команде, но кто в классе сидит и плюет в других бумажными шариками и корчит рожи, потому что знает: учитель поставит ему по крайней о мере средний балл, чтобы он мог спокойненько продолжать играть за школьную команду. Он из тех, кто постоянно водит дружбу с самой красивой болельщицей, а она воображает, что он — сам Иисус Христос с кошельком. Из тех, кто злится и завидует, когда учитель английского просит тебя прочесть свое сочинение, потому что оно — лучшее в классе. Да, я знаю таких выблядков, как он. Счастливо оставаться, Фрэн.

И он просто ушел. Но он не хотел изображать БОЛЬШОЙ и ГОРДЫЙ УХОД, в этом я совершенно уверена. Это скорее походило на то, как если бы у него была какая-то тайная мечта, а я взяла и пробила в ней здоровую брешь, причем не одну, в его мечте о том, что все изменилось, тогда как реальность свидетельствовала об обратном. Ей-богу, я страшно переживала за него, потому что, уходя, он не играл в усталый цинизм, а был полон НАСТОЯЩЕГО цинизма, и не усталого, а острого и опасного, как лезвие ножа. Его отхлестали, выпороли. Ох, но ведь Гарольд так и не понял и никак не поймет, что его голова должна сначала немножко измениться, что мир будет оставаться для него прежним до тех пор, пока Гарольд сам не изменится. А он хранит свои неудачи, как пираты, должно быть, хранили свои сокровища…

Ладно. Все уже вернулись, ужин съеден, сигареты выкурены, веронал роздан (моя порция у меня в кармане вместо того, чтобы таять в желудке), мы устраиваемся на ночь. У нас с Гарольдом произошла болезненная стычка, после которой меня не покидает чувство, будто на самом деле ничего так и не решилось, ничего не изменилось, разве что теперь он будет следить за мной и Стю, чтобы узнать, что произойдет дальше. Я раздражаюсь и ужасно злюсь, когда пишу это. Какое он имеет право следить за нами? Какое у него право еще больше усложнять то несчастное положение, в котором мы все очутились?

Что надо запомнить. Прости меня, дневник. Наверное, все дело в моем состоянии. Я ничегошеньки не могу вспомнить.

Когда Фрэнни подошла к Стю, он сидел на камне и курил сигару. Каблуком ботинка он проделал маленькую ямку в земле и стряхивал туда пепел. Взгляд его был устремлен на запад — туда, где садилось солнце. Тучи в той части неба слегка разошлись, и сквозь образовавшийся просвет проглядывало красное солнце. Хотя четверых женщин они повстречали и приняли в свою компанию только вчера, это уже казалось далеким прошлым. Они довольно легко вытащили один из фургонов из канавы, и теперь вместе с мотоциклами у них получился целый караван, медленно двигавшийся по шоссе на запад.

Запах его сигары навеял на нее мысли об отце и его трубке. Вместе с воспоминаниями пришла печаль, близкая к ностальгии. «Я начинаю справляться с тем, что потеряла тебя, папа, — подумала она. — Вряд ли ты был бы против».

Стю оглянулся.

— Фрэнни, — произнес он с искренней радостью. — Что ты тут делаешь?

Она пожала плечами.

— Просто брожу.

— Хочешь посидеть со мной и посмотреть на закат?

Она села рядом, сердце ее забилось чуть быстрее. Но, в конце концов, зачем же еще она пришла сюда? Она знала, в какую сторону он пошел, точно так же, как знала, что Гарольд, Глен и две девушки отправились в Брайтон поискать радиопередатчик (идея для разнообразия пришла в голову Глену, а не Гарольду). Патти Кроугер осталась в лагере нянчиться с двумя вышедшими из строя пациентками. У Шерли Хаммет появились какие-то признаки улучшения, она потихоньку выходила из ступора, но сегодня около часу ночи она разбудила всех криком во сне, и руки ее молотили воздух, словно отталкивая кого-то. Другую женщину, ту, чье имя никто не знал, похоже, тянуло в противоположную сторону. Она сидела. Она ела, если ее кормили. Она справляла свои естественные потребности. Но она не реагировала на вопросы. По-настоящему она оживала только во сне. Даже с тяжелыми дозами веронала она часто стонала, а иногда даже кричала. Фрэнни казалось, она знала, что снилось несчастной женщине.

— Похоже, нам еще долго ехать? — спросила она.

Он секунду молчал, а потом сказал: