Пир - Сорокин Владимир Георгиевич - Страница 27

(Бурные аплодисменты.)

ОБОЛЕНСКИЙ (появляется на просцениуме): Лариса Иванова!

(Аплодисменты.)

Лариса Иванова кланяется и удаляется.

ОБОЛЕНСКИЙ (выдержав паузу): Как справедливо сказал классик: надо жить, дыша полной грудью, и не зажимать нос, как некоторые импотенты духа…

ШНОГОВНЯК: Которых у нас еще, как говорят, столько, что от родного города Ларисы Ивановой до столицы раком не переставишь!

(Взрыв хохота в зале.)

ОБОЛЕНСКИЙ: А теперь – русская каша – еда наша!

Занавес взмывает кверху, открывая сцену. На ней огромная русская печь с тремя горшками. Из печи в зал плывет теплый воздух. Звучит неторопливая, величественная музыка Бородина. С горшков медленно сползают крышки. Горшки полны очаровательных, 4-6 летних детей, играющих роль каши и неподвижно замерших в горшках. Белобрысые детишки изображают пшенную кашу, темноволосые – гречневую и каштанововолосые – перловую. Горшки медленно выдвигаются из печи, дети поднимают свои головы и улыбаются залу.

(Аплодисменты.)

Внезапно величественная музыка Бородина обрывается хрипло-кошачьими звуками джаза, свет начинает мигать, в печи открывается шесть дыр в виде магендовидов, из них выдвигаются намасленные доски, по которым на сцену с хохотом и визгом съезжают евреи: Миша Розенталь, Соня Цифринович, Ося Брон, Роза Гольдштейн, Саша Беленький и Сара Варейкис.

ЕВРЕИ. Шолом!

Целуются и обнимаются с отвратительными ужимками. Миша Розенталь худой, смуглый, подвижный, как крыса, с маленьким крючковатым носом и тонкими губами; Соня Цифринович вмеру упитанная, с шапкой курчавых волос на голове, с большим подбородком и громадными лошадиными зубами; Ося Брон толстый и неповоротливый, как пингвин, рыжий, все лицо усеяно веснушками, нижняя губа сильно оттопырена и всегда мокрая; Роза Гольдштейн маленькая, коренастая, с огромным задом и лицом напоминающим жабу; Саша Беленький среднего роста, хорошо сложеный, но с тонкой длинной шеей, на которой вертится во все стороны маленькая, обезьяноподобная голова с толстыми очками, небрит, нервно шмыгает носом; Сара Варейкис худа, как палка, с редкими, неопределенного цвета волосами и огромным носом, напоминающим клюв вороны.

Миша Розенталь одет в темно-синий элегантный костюм банкира; на Соне Цифринович зеленоватое платье телеведущей; Ося Брон в кремовых брюках, малиновом пиджаке и толстенной золотой цепочке на жирной шее; Роза Гольдштейн затянута в кожаный комбинезон воротилы шоу-бизнеса; на Саше Беленьком дорогой, но безвкусный костюм торгаша средней руки; Сара Варейкис одета в узкие серые штаны и в засаленный темно-зеленый свитер «отверженной» поэтессы. От Миши Розенталя пахнет жидкостью для укрепления корней волос; от Сони Цифринович духами Poison и грязным женским половым органом; от Оси Брона потом и чесноком; от Розы Гольдштейн духами «Еscape», луком, потом, водкой; от Саши Беленького чем-то кисло-сладким; от Сары Варейкис калом. Запахи активно распостраняются по залу.

Ося Брон и Роза Гольдштейн говорят с сильным одесским акцентом; Миша Розенталь шепелявит; Соня Цифринович говорит чисто по-московски, но подсвистывает своими лошадиными зубами; Саша Беленький вместо "л" произносит "в"; Сара Варейкис чудовищно картавит.

РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. Шоб я так жила! Иден! Мы ж сто лет не виделись! Оська! Сарочка! Сашок, как здоровье Розы Яковлевны?

САША БЕЛЕНЬКИЙ. Клянусь геморроем Ротшильда, моя мама переживет нас всех! А что Абрам Семеныч? Его по-прежнему невозможно оторвать от преферанса?

РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. И не говори, Сашок! Третьего дня я имела ему сказать типа того: папаша, с тех пор как вас благополучно ушли на пенсию, вы дома имеете тот же гешефт, шо и на службе – берете взятку за взяткой!

(Евреи смеются.)

МИША РОЗЕНТАЛЬ. Розка, у тебя веселые предки, не то что мои! Моего папу унесут на пенсию в гробу! Оторвать его от кормушки в министерстве торговли не смог бы даже Гиммлер!

ОСЯ БРОН. Давид Львович! Ну, пацаны, это ш правильный человек! Он хоть и не держал масть, но у него всегда был правильный базар и конкретный взгляд на вещи! Миша, ты ш должен быть ему благодарен, аж не ебаться! Он вывел тебя в конкретные люди, научил сечь фишку!

САША БЕЛЕНЬКИЙ. Если б Бог послал мне такого папу, как Давид Львович, клянусь потрохами Ицхака Рабина, я бы давно уже был мэром этой паршивой Москвы!

ОСЯ БРОН. Не, Сашок, ты не потянул бы. В натуре, ты еще по понятиям жить не научился. Вот Мишаня напялил бы лужковку, как два пальца обоссать! Кого надо мы бы завалили и был бы у нас свой карманный мэр! И никаким лужковским хлеборезам и чеченам черножопым отстегивать не надо было!

СОНЯ ЦИФРИНОВИЧ. Мишка и так богаче нас всех! У него так много денег!

МИША РОЗЕНТАЛЬ. Сонька, как говорил Морган – я не знаю что такое много денег, пока они есть у других людей!

САРА ВАРЕЙКИС. Хорошо сказано! Сразу видно – настоящий поэт!

СОНЯ ЦИФРИНОВИЧ. Мишка, не бойся, у гоев деньги никогда не переведутся! Пока русское быдло стоит у доменных печей и горбатится в шахтах, нам будет что переводить в швейцарские банки!

МИША РОЗЕНТАЛЬ. Еще лет пять, как минимум! А потом, когда от этой страны останется шелуха, мы и сами окажемся в Швейцарии!

РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. Я – в Нью-Йорке!

САРА ВАРЕЙКИС. А я в Хайфе!

СОНЯ ЦИФРИНОВИЧ. Я в Монреале!

ОСЯ БРОН. Я в Мюнхене!

САША БЕЛЕНЬКИЙ. Ах, иден! Не так все просто, как вам кажется! Из-за глупой политики некоторых наших в этой вонючей России вскоре могут встать все домны и шахты! Как говорил мой дедушка Гершель, мир праху его, когда забираешь золотой у гоя, оставляй ему грош, чтобы завтра он не подох с голода и смог снова заработать для тебя золотой. А наши высасывают у русских гоев все до рубля! Это недальновидная политика! Надо помнить Талмуд: «Обманывать гоев разрешено, но делать это надо так, чтобы на сынов Израиля подозрение не пало». Гои уже вслух говорят об эксплуатации!

САРА ВАРЕЙКИС. Не важно, что говорят гои, а важно, что делают иудеи!

ОСЯ БРОН. Правильно! Россия – это ш, блядь, громадная, невъебенная, как я не знаю што, кладовая-шмодовая! Если даже все гои здесь передохнут, нефть, газ, алмазы, золото не переведутся в России еще лет сто! Саша, нам будет што выкачивать из этой вонючей страны, шоб я так жил! Главное – устаканить все по понятиям, расставить правильных пацанов, держать лохов у параши и рубить ботву!

РОЗА ГОЛЬДШТЕЙН. Клянусь мозолями Голды Меир, ты все правильно…

Из-за боковой кулисы раздался слабый сигнал, и Шноговняк с Оболенским сошли со сцены. За кулисой в полумраке стоял с наушниками на голове оператор.

– Все в режиме, все хорошо, спасибо, – он пожал руки им обоим.

– Свет верхний чего-то это… – сделал на ходу неопределеннный жест Шноговняк.

– Что? – спросил оператор.

– Да не знаю… как-то… – Шноговняк махнул рукой. – Ладно…

Они прошли сквозь ряд кулис, свернули к актерским уборным. По коридору на них быстро надвигалась процессия во главе с новым конферансье Евсеем Берманом. Двухметровый, непомерно толстый, кучерявый, с огромным, величиной с голову жеребенка носом, Берман размашисто шагал, скрипя и топая черными лоснящимися сапогами. На нем была красная рубаха, черная кожаная жилетка с тремя золотыми цепочками и полосатые, заправленные в сапоги брюки. В руках Берман держал громадную, размером с бочку, эмалированную кружку. На ней сбоку были нарисованы три горбатых носа в виде трех шестерок – 666. За Берманом следовали шесть горбатых длинноносых раввинов с большими ножами и шесть хасидов с пейсами до земли и увесистыми плетками в руках. На концах плеток блестели стальные крючья.

– Привет двум братам-акробатам! – пророкотал он, протягивая огромную ручищу с четыремя золотыми перстнями.

– Здравствуй, Ёся, – шлепнул Оболенский по его ладони.

– Как сегодня? – остановился Берман, дыша, как кузнечный мех.

– Вполне, – устало потянулся Шноговняк.

Раввины и хасиды молча встали за круглой спиной Бермана.