Джойленд (ЛП) - Кинг Стивен - Страница 17

Хорошо хоть, что пить пришлось не в одиночку, поэтому утром разбитому сердцу не поддакивала хмельная голова. Когда мы пришли в Джойленд, Папаша Аллен сказал, что носить меха мне придется в три пятнадцатиминутных захода между тремя и пятью часами. Поворчал я скорее для приличия (ведь известно, что носить меха не нравится никому), а на самом деле обрадовался. Мне нравилось, как меня обступает малышня, а в последующие несколько недель я видел в роли Гови некую горько-сладкую иронию. Иду я, значит, по Джойленд-авеню, виляю хвостом — за мной бегут толпы радостных детишек — и думаю: неудивительно, что Венди меня бросила. Ее новый парень учится в Дартмуте и играет в лакросс, тогда как ее бывший проводит лето в третьесортном парке развлечений. В роли собаки.

Лето в Джойленде.

Я управлял аттракционами. „Обновлял шалманы“ по утрам — то есть выставлял новые призы — и стоял за кассой некоторых из них по вечерам. Распутывал десятки „Дьявольских машин“, учился поджаривать тесто, а не собственные пальцы, работал над речевкой для „Каролинского колеса“. Вместе с другими новичками пел и плясал на сцене „Деревни „Туда-Сюда““.

Несколько раз Фред Дин поручал мне „вычистить центральную аллею“ — признак настоящего доверия, ведь это означало собирать выручку из киосков, обычно в полдень или в пять вечера. Я совершал вылазки в Хэвенс-Бэй и Вилмингтон, когда ломалась какая-нибудь железка, и оставался допоздна по средам (обычно с Томом, Джорджем Престоном и Ронни Хьюстоном), когда нужно была заменить масло в „Чашках-вертушках“ или в жутком головокружительном монстре под названием „Застежка“. Оба аттракциона пили масло с жадностью верблюдов, добравшихся до очередного оазиса. И, конечно же, я носил меха.

Несмотря на все это, я почти не спал. Иногда лежал в своих старых, замотанных изолентой наушниках и слушал записи „Дорз“ — особенно мне полюбились такие жизнерадостные композиции, как „Машины шумят за окном“, „Оседлавшие бурю“ и, разумеется, „Конец“. А когда даже голосу Джима Моррисона и загадочным переливам клавишных Рэя Манзарека не удавалось меня успокоить, я на цыпочках спускался вниз по лестнице и гулял по пляжу. Раз или два я засыпал прямо там. С другой стороны, если уж я засыпал, то не страдал от кошмаров. Сны в то лето мне вообще не снились.

Когда я брился по утрам, то видел мешки под глазами. Иногда, после особо сложного па в образе Гови (дни рождения в дурдоме-парилке „Ковбойского корраля“ — сущий ад), у меня кружилась голова. Но в головокружениях не было ничего страшного: мистер Истербрук о них предупреждал. Минута отдыха на свалке вновь приводила меня в чувство. В общем и целом, я считал, что, как сейчас говорят, держу марку. В первый понедельник июля, за два дня до Праздника, я понял, что ошибался.

Как обычно по утрам наша бригада собралась у шалмана Папаши Аллена. Папаша раздал нам задания, не переставая при этом выкладывать воздушки на прилавок. Обычно все начиналось с таскания коробок с призами (в основном сделанных в Тайване) и размещения призов на полках. Занимались мы этим до Первой Калитки (так мы называли время открытия парка). Но в то утро Папаша мне сказал, что я нужен Лэйну Харди. Удивительное дело, ведь обычно Лэйн вылезал со свалки лишь за двадцать минут до Первой Калитки. Я уж было направился туда, но Папаша меня окликнул.

— Да не, он у своего хренолифта, — так Папаша презрительно называл „Колесо“, удостоверившись, что Лэйна при этом поблизости нет. — Дуй быстрее, Джонси. У нас сегодня много работы.

Я дунул, но у „Колеса“ никого не оказалось: оно лишь одиноко и безмолвно вздымалось ввысь в ожидании первых посетителей.

— Сюда, — позвал меня женский голос. Я повернулся и увидел Роззи Голд. В полном боевом облачении провидица стояла у своего украшенного звездами шалмана. На голове у нее красовался ярко-синий шарф, конец которого доставал ей чуть ли не до поясницы. Рядом с ней стоял Лэйн в своих обычных шмотках: джинсах и облегающей майке, прекрасно подчеркивающей его внушительные окорока. Котелок на голове сидел, как обычно, под лихим углом. Увидев Лэйна впервые, вы бы подумали, что мозгов у него с гулькин нос, хотя с мозгами там все было в порядке.

Рабочие наряды и похоронные лица… Я быстренько прокрутил в голове последние несколько дней в попытке понять, в чем, собственно, я провинился. Я даже подумал, что Лэйну сказали временно меня отстранить… или даже уволить.

Но почему в самый разгар лета? И разве не Фред Дин или Бренда Рафферти должны этим заниматься? Да и при чем тут Роззи?

— Кто-то умер? — спросил я.

— Не ты — и ладно, — ответила Роззи. Она уже входила в образ, поэтому прозвучало довольно смешно: полу-Бруклин, полу-Трансильвания.

— А?

— Давай пройдемся, Джонси, — сказал Лэйн и тут же двинулся по центральной аллее парка, которая за девять минут до Первой Калитки была довольно пустынной. Лишь там и сям виднелись уборщики (на Языке их называли газунами, и вряд ли хоть один из них мог похвастаться грин-картой). Они подметали вокруг киосков, хотя по идее сделать это полагалось еще ночью. Когда я поравнялся с Роззи и Лэйном, Роззи отошла в сторону, и я оказался между ними. Ни дать, ни взять жулик, которого полицейские ведут в каталажку.

— В чем дело?

— Увидишь, — зловеще ответила Фортуна-Роззи, и вскоре так и случилось. Рядом с „Домом страха“ находился „Зеркальный дворец Мистерио“. У будки шалмача стояло обычное зеркало, вывеска над которым гласила: ВОТ ТАК ВЫ ВЫГЛЯДИТЕ НА САМОМ ДЕЛЕ. НЕ ЗАБУДЬТЕ. Лэйн взял меня под одну руку, Роззи — под другую. Теперь уж я точно почувствовал себя воришкой, которого вот-вот засунут в обезьянник. Они подвели меня к зеркалу.

— Что видишь? — спросил Лэйн.

— Себя вижу, — ответил я, и, почувствовав, что такого ответа недостаточно, добавил:

— Мне уже стричься надо.

— На одежку свою посмотри, дурачок, — сказал Роззи.

Я посмотрел. Над желтыми рабочими ботинками я увидел джинсы (из заднего кармана торчали порекомендованные мне перчатки из сыромятной кожи), а над джинсами — синюю рабочую рубашку, слегка полинявшую, но вполне чистую. На голове у меня была восхитительно потертая пёсболка, тот самый финальный штрих, который значит так много.

— А что с одежкой? — спросил я. Меня все это дело уже начинало раздражать.

— Она ж вся на тебе висит, разве нет? — сказал Лэйн. — Раньше такого не было. Насколько ты похудел?

— Блин, я не знаю. Надо бы сходить к Толстяку Уолли (он у нас заведовал лавочкой „Угадай-свой-вес“).

— Ничего смешного, — сказала Фортуна. — Нельзя целыми днями расхаживать на солнцепеке в собачьем костюме, а потом принимать две таблетки соли и считать это обедом. Скорби по своей утерянной любви сколько хочешь, но не забывай при этом есть. Ешь, черт тебя дери!

— С вами кто-то разговаривал? Том? — Нет, Том вряд ли. — Эрин. Не стоило ей лезть…

— Никто со мной не разговаривал, — ответила Роззи, вытянувшись во весь свой „внушительный“ рост. — У меня дар зрения.

— Насчет зрения не знаю, а вот самоуверенности вам не занимать.

Тут Фортуна снова стала Роззи.

— Да я не о том зрении, деточка, а об обычном, женском. Думаешь, я не узнаю с первого взгляда сгорающего от любви Ромео? После стольких-то лет чтения по ладоням и гадания на кристаллах? Ха!

Она сделала шаг ко мне (пропустив вперед свою внушительную грудь).

— Меня твоя любовная жизнь не интересует — я просто не хочу, чтобы Четвертого июля тебя отвезли в больницу с тепловым обмороком или чем-то похуже. Ведь обещают, что в тени будет не меньше девяноста пяти градусов (95f = 35c, прим. пер.).

Лэйн снял котелок, посмотрел в него и водрузил обратно уже под другим углом.

— Нашей Фортуне ее репутация резкой дамы не позволяет выразиться напрямую, но ведет она вот к чему: ты нам всем нравишься, парень. Ты быстро учишься, делаешь, что говорят, ты честный и покладистый. Когда ты в мехах, детишки по тебе просто с ума сходят. Но только слепой может так себя запустить. Роззи думает, что дело в девушке. Может, она и права, а, может, и нет.