Правдивое комическое жизнеописание Франсиона - Сорель Шарль - Страница 11

А посему, не ведая, кто он такой, она распалилась столь сильным желанием узнать это и увидеть его лицо, что по прошествии двух часов спустилась с постели и, выбив в своем алькове огонь из немецкого огнива, каковое всегда носила при себе, зажгла свечку, а затем направилась туда, где, по ее мнению, почивал человек, разглагольствовавший с таким усердием. Старуха была совсем голая, в одной только рубашке, и, глядя, как она со свечой в руке волочила дрожащие ноги, ее можно было принять за скелет, движимый колдовскими силами. Она тихохонько отдернула полог на постели Франсиона и слегка приподняла одеяло, прикрывавшее ему лицо; но не успела она взглянуть на него, как ей уже незачем было ломать себе голову над тем, кто лежит перед ней. Мысли о Лорете, давно уже не покидавшие Франсиона, продолжали волновать его душу, и сон его был так беспокоен, что, пробормотав три-четыре бессвязных слова, он соскочил с постели. Старуха в полной растерянности отпрянула в сторону и, опустившись в кресло, поставила шандал на сундук подле себя. Франсион повернулся налево и направо, а затем бросился к ней:

— Ах, прекрасная Лорета! — воскликнул он. — Наконец-то я вас поймал: теперь вы от меня не ускользнете.

Дворянин, проснувшийся от шума, который подняла старуха, зажигая свечу, и не пожелавший покамест вмешиваться в это дело, залился таким смехом, что постель задрожала. Что касается старухи, то она обняла Франсиона не менее крепко, чем он ее, и в ответ на его ласки поцеловала нашего кавалера от всего сердца, обрадовавшись случаю, который не представлялся ей с того дня, как Венера потеряла свою девственность, а насчитывала она при рождении сей богини, как я полагаю, столько годков, что острие ее чар в значительной мере уже притупилось.

Но сопостельник Франсиона лишил старуху столь сладостного наслаждения, потянув ее любезного поцелуйщика сзади за рубашку и водворив его снова на кровать.

— Как, государь мой, — сказал он, — неужели ваша Лорета похожа на такую уродину и вы столь мало ее знаете, что могли принять эту женщину за нее?

— Ах ты, боже мой, — отвечал Франсион, протирая глаза, — не мешайте мне спать! Что случилось?

— Поднимите голову, — продолжал тот, — и взгляните на ту, которую вы целовали.

— Как? Кого я целовал? — вскричал Франсион, вскакивая со сна.

— Неужели вы совсем не помните, что долго держали меня в своих объятиях, — сказала старуха, улыбаясь и показывая два последних зуба, сохранившихся у нее во рту наподобие зубцов древней разрушенной башни. — Да, это правда: и то, что вы меня целовали, и все остальное.

Франсион поглядел на нее, насколько ему позволяли его опухшие и заспанные глаза, и отвечал:

— Не хвастайся моим поступком, ибо знай, что я принял твой рот за самый что ни на есть грязный нужник и что, чувствуя потребность вырвать, воспользовался им, дабы не перепачкать ничего в этой горнице и выбросить блевотину в такое место, которое от того смраднее не станет. Возможно также, что, повернувшись к тебе афедроном, я бы после этого еще угостил тебя своим пометом, и если притронулся к твоему телу, то лишь потому, что принял его за старый клочок пергамента, показавшийся мне пригодным, чтоб подтереть им отверстие, которое твоему носу даже нюхать не пристало. Ах, государь мой, — продолжал он, обращаясь к дворянину, — неужели вы хотите убедить меня, что я ласкал эту влюбчивую мартышку? Разве вы не видите, что все в ней способно только убить любовь и породить ненависть? Ее волосы скорее пригодятся демонам, чтобы волочить души в царстве Плутона, нежели Амуру, чтоб заарканить ими сердца. Если эта старуха еще бродит по свету, то лишь потому, что ад от нее отказывается и что правящие там тираны боятся, как бы она не стала фурией для самих фурий.

— Успокойтесь, — сказал дворянин, — поцелуи, коими вы ее наградили, нисколько вас не позорят: вас завлекли в эту пропасть ее глаза, которые горят ярче блуждающих огоньков, светящихся по ночам на речных берегах. Они сочатся таким липким гноем, что вы вполне заслуживаете извинения, если ваша страсть в нем увязла.

Тут старуха подошла с шандалом в руке к постели Франсиона и сказала ему:

— Если бы вы разглядели, что я ваша добрая приятельница Агата, которая всегда угождала вам в Париже, то не осыпали бы меня такими поношениями.

— Ах, так это вы? — промолвил Франсион с удивленным видом. — Узнаю вас; нет еще месяца, как я излечился от той болезни, которую по вашей милости подцепил от Жанетон.

— Если даже это правда, — промолвила Агата, — то не моя в том вина. Вот вам свечка божья, эта маленькая бесстыдница клялась мне, что она чиста, как семицветный камень.

— Вы хотите сказать, самоцветный? — прервал ее дворянин.

— Именно так, но не все ли равно, как я говорю, раз я сама себя понимаю, — возразила Агата.

По окончании сей беседы дворянин попросил Франсиона рассказать, какое сновидение ему приснилось, когда он вскочил, вообразив себя подле Лореты. Тот отвечал, что хочет проспать остаток ночи, но что завтра поведает ему самый забавный сон, какой тот когда-либо слышал.

А посему Агата потушила свечу и, вернувшись на свою постель, предоставила им отдыхать до следующего утра, когда все они поднялись одновременно. Дворянин, зная, что Франсион приехал в тележке, предложил ему большие удобства и посоветовал отослать ее обратно, что тот и сделал, прося возницу не говорить никому, куда он его отвез. Они позавтракали втроем, ибо дворянин пригласил также и Агату, после чего он спросил ее по секрету, откуда и куда она держит путь. Та отвечала, что едет из Парижа и направляется к Лорете, дабы уговорить ее осчастливить своей благосклонностью одного сильно влюбленного в нее откупщика.

— Ты делаешь это ради наживы? — промолвил дворянин.

— Да, сударь, — отвечала та.

— А если кто-либо другой предложит тебе больше, чем откупщик, то ты предпочтешь служить ему, — сказал дворянин. — Так вот, прошу тебя привести Лорету в мой замок, дабы она повидалась там с Франсионом, который, как ты от нее узнаешь, весьма любезен ее сердцу. Постарайся это устроить, и останешься довольна моей наградой, а кроме того, будь спокойна, мы на радостях попируем вовсю. Только смотри, не выдай моей тайны и не говори, кто я.

Агата поклялась своему собеседнику сделать для него все, что угодно, вплоть до фальшивых монет, если понадобится, после чего вернулась к Франсиону и затеяла с ним разговор о его сердечных делах.

— Вы влюбились в вероломную женщину, — сказала она ему, — поверьте, она ничуть не огорчится, если вы потонете, лишь бы ей досталась ваша одежда: она думает только о своей выгоде.

— Знаю, — отвечал Франсион, — ибо, услыхав, что у меня есть прекрасный изумруд, она попросила, чтоб я ей его подарил, и как только я согласился, то стала со мной гораздо приветливее.

— Я слыхала сегодня ночью, как вы рассказывали свою историю, — продолжала Агата, — вы говорили, что служанка сбросила вас с лестницы; без сомнения, она поступила так по приказу своей госпожи, и весьма возможно, что эта дрянь сама же ей помогала. Неужели вы не понимаете, что все эти разговоры о невозможности вас принять — чистейшее вранье. Она могла бы отлично впустить вас к себе каким-нибудь другим способом, а не через окно, если б не думала с помощью этого препятствия повысить цену своим милостям.

— Мост был поднят, — сказал Франсион, — мне неоткуда было войти.

— А почему бы ей не провести вас в замок днем и не спрятать в каком-либо месте? — заметила Агата.

— Это было бы слишком опасно, — возразил Франсион.

— Видимо, вы ее любите, — продолжала старуха, — и не можете поверить, чтоб за ее поступками скрывалось коварство; по-вашему, все добродетели, укрепившись в ее душе, преграждали туда доступ всем порокам. Но поскольку Валентин не мог там много нахозяйничать, вы, может статься, почитаете ее такой же невинной, как в тот час, когда ее мать родила? Но я хочу избавить вас от такого заблуждения и расскажу вам всю ее жизнь, дабы вы знали, из какого теста она выпечена; к тому же на дворе прескверная погода, и так как нам из-за дождя еще нельзя отсюда уехать, то лучше всего заняться беседой.