Дорогой богов - Балязин Вольдемар Николаевич - Страница 18

Поздним вечером Морис забрался в стог свежего сена и еще раз вспомнил все, что видел за этот день. И когда длинной вереницей прошли перед ним гончар и жнецы, косари и каменотесы, и скорняк, и плотник, и кузнец и Морис поставил рядом с ними себя, впервые заработавшего монету собственным своим трудом, он понял, что все равно его труд не чета их труду. Потому что каждый из встреченных им людей сделал что-то полезное, нужное для жизни, а он только воспользовался чужим несчастьем — смертью кормильца, и молитва его, может быть, и облегчила горе вдовы, но никого не согрела и не накормила.

Лежа в стогу сена, он вдруг отчетливо — до рези в глазах — вспомнил, как однажды в библиотеке отца Михаила познакомился с книгой, о которой старый библиотекарь сказал, что немного есть на свете сочинений, которые могли бы сравниться с ним. Это были рассуждения какого-то Руссо, не то швейцарца, не то француза.

Морис сначала, из простой вежливости, раскрыл книгу, пробежал несколько страниц и вернул ее отцу Михаилу. Книга показалась ему странной и неинтересной. Видно было, что написал ее не священник и не аристократ. Морис не уловил никакого действия — одни рассуждения, а это было скучно.

Библиотекарь тогда пытливо взглянул на него и спросил:

«Ну, что ты прочел в ней, Морис?»

И когда он пересказал отцу Михаилу некоторые из рассуждений господина Руссо, добавив, что они показались ему грубыми и странными, старик сказал:

«Когда-нибудь ты поймешь, что это совсем не так».

…C того времени, как книга мятежного швейцарца — теперь Морис уже точно знал, что Руссо швейцарец — попала в его руки, взгляды Мориса на жизнь сильно изменились. Еще находясь в семинарии, он дважды перечитал книгу и, раздумывая над нею, согласился со многим из того, что сначала показалось ему странным.

И вот сейчас, после двух ночей, проведенных в бедной крестьянской избе, и после целого дня тягостных раздумий о себе, о жизни других и о том, какое место он занимает среди людей, трудами которых кормится всю жизнь, Морис вдруг вспомнил рассуждения господина Руссо, вспомнил так ясно, как будто прочитал их сегодня утром:

«Так же, как противно закону природы, чтобы дитя управляло мудрым, так же противно закону природы и то, чтобы горсть людей была пресыщена излишествами, в то время как очень многие не имеют необходимого… Всякий человек должен научиться мастерству, настоящему мастерству, ручному труду. Это нужно для того, чтобы разбить предрассудок презрения ручного труда. Спуститесь до уровня ремесленника, чтобы стать выше своего праздного сословия!»

Морис заснул, крепко сжимая в кулаке монету.

Утром Морис встретил еще одну группу богомольцев, направлявшихся в монастырь ченстоховской божьей матери. Ему было по пути с богомольцами, и Морис пристроился к процессии. Кого здесь только не было! Люди всех состояний и возрастов шли в Ченстохово. Разной была их одежда, и язык, и манеры. Объединяло их одно — у каждого из богомольцев было какое-нибудь несчастье, и от этого-то несчастья, явного или скрытого, и хотел каждый из них избавиться, помолившись чудотворной иконе Пречистой Девы.

Через двое суток богомольцы подошли к Ченстоховскому монастырю. Монастырь стоял на вершине высокой и крутой Ясной горы. Он был обнесен каменной стеной, у подножия которой лежали огромные, замшелые валуны. Окинув стену монастыря опытным взором военного, Морис заметил, что монастырь не раз выдерживал осады и штурмы: об этом напоминали выщербленные таранами кирпичи и торчащие из стены то здесь, то там чугунные пушечные ядра.

Через высокие ворота Морис вошел во двор монастыря, наполненный богомольцами. Был один из церковных праздников, и икону богоматери должны были показать пришедшим к ней на поклонение людям.

Вместе с толпой Морис вошел в костел, где находилась усыпанная драгоценными камнями икона. Морису хорошо видна была и богоматерь с младенцем Христом на руках, и маленькая черная дырка, по преданию пробитая в иконе татарской стрелой, и засохшая кровь, вытекшая из иконы после того, как стрела попала в нее.

Морис вспомнил, что говорили о чудотворной странники, пришедшие вместе с ним в Ченстохово. Они уверяли, что после того, как стрела попала в икону, черная мгла опустилась на землю и татарское войско вмиг перемерло от неведомой болезни. Говорили, что чудотворная исцеляет больных и делает несчастных счастливыми, а бедных богатыми. И не мудрено, что столько людей толпилось теперь под крышей церкви.

Возле иконы в два ряда стояли хозяева монастыря — монахи Паулинского ордена, все, как один, дюжие мужики в черных рясах до полу. Если бы не они, то возле иконы давным-давно произошла бы настоящая свалка, потому что сотни людей рвались к чудотворной, стараясь хотя бы пальцем прикоснуться к окладу. Здесь были мужчины и женщины, трясущиеся в экстазе, порой с закатившимися глазами; калеки, ползущие к иконе по полу и расталкивающие костылями здоровых молодых богомольцев, заразившихся от своих фанатичных соседей тем же сумасшествием, каким были охвачены почти все, кто оказался в костеле.

Морис, отойдя в сторону, со спокойным любопытством смотрел на все это. Он поймал себя на том, что по отношению к этим полубезумным людям и монахам-паулинцам, изо дня в день несущим здесь свою нелегкую вахту, он испытывает брезгливую жалость. И ему показалось странным и совсем невероятным, что и он мог оказаться сейчас среди христова воинства, охраняющего ченстоховскую святыню, не повернись его судьба так круто.

Морис потихоньку выбрался из церкви во двор монастыря. Широко шагая, вышел за ворота и остановился, пораженный красотой раскинувшихся перед ним просторов…

Далеко-далеко, до самого горизонта, цвела и благоухала дышащая всей грудью земля. В высоком синем небе, где-то между легкими белыми облачками и расплавленным золотым солнцем, бились веселые, звонкоголосые жаворонки. Ветер рябил траву на лугах и густую пшеницу на поле. Серебрилась под солнцем голубая речка Варта, и со стороны ближайших домов тянуло запахом печеного хлеба…

Морис глубоко вдохнул прохладный, напоенный всеми ароматами лета воздух и, не оглядываясь, стараясь не хромать, побежал вниз.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

повествующая о встрече трех человек в деревенской кузнице, о сыновних чувствах подполковника Суворова и о верноподданном Куно фон Манштейне, попытавшемся загладить свою вину благородным и смелым поступком

Не успел Морис отойти от Ченстохова и трех верст, как погода сразу же переменилась: откуда ни возьмись, появилась темная клубящаяся туча. Она шла низко-низко, вбивая в притихшую землю слепящие стрелы молний и пригибая траву летевшим впереди нее ветром. Через несколько минут солнце скрылось за тучей, молнии полыхнули где-то рядом и прямо над головой ударил гром. Гроза застала Мориса в чистом поле. Спрятаться было негде. Морис промок с головы до ног за какие-нибудь три минуты и потом уже шел, не обращая внимания ни на гром, ни на молнии, ни на ливень.

Когда гроза стихла, но дождь еще шел и по лужам прыгали веселые пузыри, Морис увидел за поворотом, у перекрестка дорог, деревенскую кузницу и, дойдя до нее, свернул под навес. Пользуясь неожиданной передышкой, кузнец бросил под дождем и кувалду и клещи и теперь сидел под навесом у огня. Сидел он на чурбаке у грубо сколоченного стола. На другом чурбаке, спиной к Морису, сидел человек, одежда которого была сшита из светло-серой парусины, а голова повязана бледно-голубым платком. Оба они, негромко переговариваясь, хлебали щи. Увидев подходившего к ним незнакомца, они замолчали. Кузнец жестом пригласил Мориса к столу, но он учтиво поблагодарил хозяина и сел на третий чурбак, стоявший возле жарко горевшей печи.

Человек в платке возобновил прерванный разговор.

— А как война началась, — говорил он, — тут уж пришли мы во всеконечное разорение. Под английским флагом пойдешь — французы топят, под французским пойдешь — англичане. Пока имперские земли держали нейтралитет, плавать было хотя и трудно, но все-таки можно, а вот как и империя ввязалась в войну, тут мы все и сошли на берег. Хорошо еще, что живы остались. Помыкался я, помыкался и в Пиллау и в Кролевце да и подался на старое место под Братиславу, откуда сам я родом. Три года прокрестьянствовал, зимой время от времени занимался извозом, ан нет, тянет море обратно. Вот и иду в Кролевец. авось там дела сейчас получше, чем три года назад.