Повесть о суровом друге - Жариков Леонид Михайлович - Страница 5

Судьба играет человеком,

Она изменщица всегда:

То вознесет его высоко,

То бросит в бездну без стыда-а...

Шарманка стояла как инвалид на одной ноге - на палке. Ее облезлые бока отливали перламутром, а низ был отделан бахромой с помпончиками.

Подпевая за стариком, шарманка то свистела по-птичьи, то дудела трубными звуками или начинала тихонько всхлипывать, будто ей самой было жалко человека, которого судьба бросила в бездну без стыда. Красные помпончики чуть покачивались от ветерка, ударялись один о другой, и тогда казалось, будто заунывная, трогающая за душу музыка исходила от них.

Отец Алеши Пупка когда-то работал газожогом в шахте. Мой отец рассказывал, какое это было опасное дело. Углекоп надевал на себя овчинный тулуп, вывернутый наизнанку, обматывал лицо мокрыми тряпками и спускался в шахту. Там, под землей, нужно было поджечь скопившийся газ, а самому упасть в канаву с водой и ждать, пока газ выгорит. Алешкиному отцу не повезло. При взрыве ему выжгло глаза. Когда он вышел из больницы, товарищи сложились и купили ему у персиянина подержанную шарманку вместе с попугаем...

Мы подошли ближе и стали слушать, как поет шарманка.

Сверху на тонкой перекладинке сидел обтрепанный желто-зеленый попугай. Он был прикован за лапку медной цепочкой с кольцом. Спрятав голову под крыло, попугай дремал и, как видно, не слышал ни говора людей, ни звуков шарманки.

Возле шарманщика стоял городовой в белом кителе, с облезлой черной шашкой, свисающей до земли. Оранжевый шнурок от револьвера обвивал его шею. В руках городовой держал по куску кавуна и, вытянув шею, чтобы не закапать китель, хлюпая, грыз то один, то другой кусок. С усов у него текло, к бороде прилипли черные косточки.

Это был известный всему городу полицейский по прозвищу Загребай. Его ненавидели даже собаки.

- Попка-дурак, - забавлялся городовой, тыча в клюв попугая коркой от кавуна.

- Дур-рак, - вдруг отчетливо прокартавил попугай и угрожающе растопырил куцые крылья.

Мы с Васькой разинули рты от удивления - птица говорила по-человечески!

В толпе смеялись, а попугай будто понимал, что именно он рассмешил людей, и повторял как заведенный:

- Дур-рак! Дур-рак!

- Н-но, ты! - пригрозил городовой и сбил попугая арбузной коркой. Птица повисла на цепочке вниз головой и беспомощно хлопала по шарманке зелеными крыльями, пытаясь взлететь.

Городовой наступал на нищего:

- Чему скотину учишь, балда?

Пятясь от полицейского, старик споткнулся и упал, повалив и шарманку. Медяки, звеня, покатились по пыльной земле. Городовой пнул слепого ногой.

- Проваливай! Живо!

В это время мимо проходил отец Абдулки Цыгана, дядя Хусейн. Он работал на доменных печах каталем, возил тяжелые тачки с рудой. Дядя Хусейн, уставший, едва плелся и нес под мышкой охапку дров.

- За что ты человека обидел? - вступился за нищего дядя Хусейн. Думаешь, как тебе селедку прицепили, так можно над людьми издеваться?

- А тебе чего надо, татарин - кошку жарил? - огрызнулся городовой, отряхивая шаровары. - Тоже понимает: «че-ло-век».

- Вот ты-то и не человек, - сказал дядя Хусейн. - Держиморда ты, хрюкало императорское!

Городовой выпучил глаза:

- Чего, чего? Государя императора чернословишь?

Городовой схватил дядю Хусейна за грудки:

- А ну стой!

- Стою. Чего мне бежать? Я правду говорю.

Загребай сунул в рот свисток и, надувшись от натуги, принялся свистеть.

Из-за угла, придерживая на ходу шашку, выбежал городовой, за ним другой, третий. Они схватили дядю Хусейна. Один ударил его по лицу, другой разорвал на нем рубашку.

Дядя Хусейн был коренастый и сильный - в каждом кулаке по пуду. Озлившись, он начал расшвыривать городовых. Но прибежал на помощь еще один, и они поволокли дядю Хусейна в чей-то двор.

Люди бросились к щелкам забора, но Загребай отгонял:

- Разойдись!

Со двора доносились глухие удары, возня и голоса полицейских:

- Под печенки ему, Герасим, под печенки!

Стало жутко. Люди на улице взволнованно зашумели:

- Надо заступиться, ведь убивают человека!

- Поговорите еще... В Сибирь сошлю.

В эту минуту из-за угла, блистая черным лаком, выехала пролетка. В ней сидела барыня в шляпе, а рядом - пристав, одетый в белый мундир с золотыми пуговицами.

Как видно, пристав дал знак, кучер натянул вожжи, и кони остановились, перебирая ногами.

Загребай козырнул приставу:

- Ваш благородь, здесь один мастеровой кричал: «Долой царя!» - и ударил меня по морде.

- Врет он! - зашумели в толпе люди.

- Ваш благородь, истинный бог, правда. - И городовой перекрестился.

Пристав лениво махнул рукой и приказал:

- Арестовать!

- Господин пристав, рабочий не виноват! - кричали люди.

- Я лучше знаю, кто виноват, а кто нет, - ответил пристав, и пролетка покатила.

Городовые выволокли со двора дядю Хусейна. Я взглянул на него и отшатнулся: он был весь в крови, ноги безжизненно волочились по земле...

- Господи, куда же царь смотрит? - сказал высокий худой человек в очках.

- Турку в ухо твой царь смотрит, - ответил старичок и зло сплюнул.

- Так вам и надо, бунтовщикам, - ворчал Загребай. - Только знаете бастовать, а работать вас нету. На войну всех, тогда узнали бы...

- Тебя там и не хватает...

- Молчать!..

На место сборища прискакали двое верховых полицейских. Они завертелись на конях среди толпы, неистово размахивая плетками:

- Разойдись, а то всех в тюрьму!

Люди хмуро стали расходиться. Я тоже отошел.

Один Васька стоял посреди улицы, заложив руки в карманы, и не двигался с места. Лицо у него побледнело от какой-то непонятной решимости.

Сначала полицейские не замечали его, тесня толпу к забору. Потом один из них повернул коня и увидел Ваську.

- Чего стоишь? Кому сказано? Разойдись!

- А я не разойдусь! - упрямо заявил Васька и твердо сжал губы.

Полицейский замахнулся плеткой:

- Уходи!

- Не уйду, здесь наша улица!

- Стебани его, Ермил! - крикнул второй полицейский, натянув повод коня.

- А я все равно не уйду!

Полицейский направил лошадь прямо на Ваську, но она, откинув морду, свернула, задев его грудью.

- Уходи, а то убью! - И он с маху стеганул Ваську плетью по спине, потом второй раз и третий.

Но Васька только глубже засунул руки в карманы и не ушел.

- Ну его к свиньям, Ермил, поехали!

Полицейские ускакали. Васька постоял еще немного, потом не спеша пошел вдоль улицы. В глазах у него стояли слезы. Я шел сзади. Васька остановился, поглядел в ту сторону, куда ускакали полицейские, и проговорил со злостью:

- Ваше благородие - свинья в огороде.

- Вась, пойдем к Алеше Пупку, скажем про отца.

Васька не ответил, но согласился и первым пошел к дому Алеши. Какое-то время мы шли молча. Мне было жалко Ваську.

- Больно, Вась?

- Ни капельки...

- А почему плачешь?

- Кто тебе сказал? И не думаю плакать.

- Я вижу...

- Обидно, - сказал Васька, - за что они дядю Хусейна топтали, ведь он за слепого заступился!..

- Это все Загребай... И правда, хрюкало...

Алешу Пупка мы застали дома. Лицо у него было грустное: только что похоронил попугая. Птицу ему принесли вместе с разбитой шарманкой. Слепого отца тоже люди привели, уложили в постель, и кто-то сказал, что он, наверно, больше не поднимется.

Мы посидели на лавочке, Васька взял Алешу за руку и попросил:

- Покажи тетрадку...

- Какую? - не понял Алеша.

- Ту, что с песнями... Помнишь, ты пел про солдата?

Алеша повел нас в тайный уголок за сараем и под большим секретом показал растрепанную клеенчатую тетрадь, куда были переписаны разные песни: про Ваньку-ключника, про атамана Чуркина, а больше всего про рабочих. Я читал и удивлялся: во многих песнях говорилось про нашу жизнь про дядю Хусейна, про моего отца и даже про нас с Васькой. Но одна песня так мне понравилась, что я запомнил ее слово в слово: