До свидания, мальчики! - Балтер Борис Исаакович - Страница 30

– Пижоны. Если хотите научиться курить, курите через силу. Привыкнете потом.

Мы закурили.

– Отец молчит. Мать плачет тайком. Может, мне в самом деле не ехать в училище? – сказал Витька.

– Очень умно. Тогда зачем тебе нужен был синяк?

– Витя, я тебя понимаю: дядя Петя – это не Сашкина мама...

– Здравствуйте... При чем тут моя мама?

– Помолчи, Сашка. Понимаешь, Витя, мне тоже не по себе. Но ты подумай – это же начало собственной биографии. Нам просто повезло. Подумай, Витя.

– А я не думаю? Так думаю, аж голова трещит.

– Не обращай внимания. Голова трещит от папирос. У меня тоже трещит, – сказал Сашка.

По песчаному откосу взбирался, подняв к нам лицо, Мишка Шкура. За четыре года он сильно вырос, но остался таким же придурковатым.

– Дали бы курнуть, – сказал он, запыхавшись.

Сашка открыл коробку.

– Ты смотри, «Казбек»! С какого достатку? – Шкура сгреб сразу пять папирос. Одну тут же закурил, четыре зажал в кулаке. – Рыбачков угостить, – пояснил он.

Мы молча ждали, когда он уйдет. А он не уходил. Стоял боком к нам, и ноги его по щиколотку ушли в песок.

– Вчера на Майнаках дамочку одну попутали. Ничего дамочка, – сказал он, улыбнулся и старательно сдул с папиросы пепел.

– Прикурил и проваливай. – Я носком туфли бросил в Мишку песок.

Он на ногах съехал вниз, поднимая пыль. У подножия откоса остановился.

– Витек, скажи своим фраерам: по новой бить будем. – Шкура захохотал и пошел к берегу. Потом остановился. – Слыхали, Степик вернулся. Поимейте в виду.

Витька встал. Я поймал его за руку и снова усадил:

– Нечего с дерьмом связываться.

– Интересно, неужели этот недоумок на самом деле в шайке? – спросил Сашка.

– Цену себе набивает, – ответил Витька. – Зря ты меня удержал, надо было бы ему на всякий случай по морде съездить.

– Степик что-то скоро вернулся. Наверно, сбежал, – сказал Сашка.

– Не думаю. Шкура хоть и дурак, но об этом трепать бы не стал.

По городу ходили глухие слухи, что по ночам на курорте какая-то шайка ловит и насилует одиноких женщин. Мишка Шкура, встречая нас, говорил: «Вчера одну блондиночку того...» Женщин Шкура определял по мастям. Изредка, для разнообразия, называл их дамочками. Мы ему не верили. Он давно уже пытался нам внушить, что связан с воровским миром. Другое дело Степик. Он вошел в нашу жизнь совершенно случайно. Этот двадцатипятилетний зеленоглазый грек с фигуркой подростка был окружен какой-то жгучей таинственностью. Мы изредка встречали его на улице, в курзале. Он шикарно одевался. В широких брюках и коротеньком пиджачке «чарльстон», щуплый и маленький, он всюду появлялся в сопровождении двух верзил. И где бы он ни появлялся, находились люди, которые его узнавали и говорили за его спиной: «Степик»...

Как-то раз мы были свидетелями его встречи с начальником городского отделения милиции.

– А, Степан, – сказал начальник, – все еще на свободе? – Он остановил Степика на углу недалеко от погребка Попандопуло.

– Меня зовут не Степан, а Степик. Если бы мы поменялись местами, вы бы на свободе давно не были. – Голос у Степика был по-мальчишески звонкий.

– Куражишься? Ничего, авось скоро попадешься, – сказал начальник милиции и похлопал Степика по плечу.

Степик достал из нагрудного кармана пиджака белоснежный платочек и обмахнул им плечо.

– Не надо фамильярности, гражданин начальник, – сказал Степик и пошел по улице, скучающий и пресыщенный, с двумя верзилами по бокам.

Мы к тому времени прочли «Одесские рассказы» Бабеля и, конечно, понимали: Степик – не Король. И нам было очень обидно за представителя власти, над которым Степик так открыто издевался.

Зимой мы были в кино. Не помню, какую смотрели картину. После сеанса мы гуськом пробирались к выходу. Впереди шел какой-то торговый моряк. Вдруг в толпе произошло движение, нас оттиснули к стене. Мимо меня прошел Степик и на какое-то мгновение прижался к моряку. Тот вскрикнул и схватился за живот. Толпа вынесла его на улицу. Моряк упал на тротуар и лежал, скорчившись, прижимая ладони к животу. Все произошло так быстро, что никто ничего не заметил и не понял. Я тоже не сразу сообразил, что произошло. Женщина в теплом платке сказала удивленно и испуганно:

– Зарезали!..

Ко мне нагнулся какой-то парень в кепке, надвинутой до бровей, с поднятым воротником осеннего пальто.

– Между прочим, этого фраера завалили за длинный язык, – сказал он и пошел по тротуару.

На углу под фонарем я увидел Степика. Он уходил, как всегда неторопливо, и рядом с ним шли его неизменные телохранители.

– Что он тебе сказал? – приставал ко мне Сашка.

А я стоял и не знал, что делать. Моряк лежал и тихо, сквозь стиснутые в оскале зубы, стонал. К нему нагибались, что-то говорили, потом подняли на руки и понесли в больницу.

– Пошли в милицию, – сказал я.

– Ты видел? Ты что-нибудь видел? – приставал Сашка.

По дороге в милицию я рассказал все, что видел. Витька и Сашка заявили, что пойдут вместе со мной.

– Никуда вы не пойдете: видел все я, а не вы.

– Тогда и ты не пойдешь, – сказал Витька и загородил дверь.

– Балда, ведь все равно ваши показания с моих слов недействительны.

Сашка и Витька решили, что в милицию мы войдем все вместе, а рассказывать буду я один. Девочки, и особенно Инка, их поддержали. Дежурный милиционер с усами под Чапаева уже знал о происшествии. Он долго и подробно выспрашивал меня о деталях.

– Значит, ножа не видел, только видел, как Степик прижался к тому моряку? – спросил он. – А кто толпу сдерживал? Не заметил?... Ну, так. Давай теперь все по порядку запишем.

Писал он долго, изредка о чем-нибудь меня переспрашивал. Потом сказал:

– Уехать тебе недели на две некуда?

– А хоть бы и было, я бы все равно не уехал.

– Значит, не боишься?

– Не боюсь.

– Смелость, она, понимаешь, не в том, чтобы головой в петлю лезть. Ты пока поостерегись один по вечерам ходить. И вообще чаще на улице оглядывайся.

В ту же ночь на Пересыпи, в Старом городе и в порту провели облаву. Степика тоже арестовали. Я, Витька и Сашка раздобыли финские ножи. Зачем нам были ножи, не знаю. Уверен, что ни при каких обстоятельствах мы бы не решились пустить их в ход. Но ножи мы носили. И, наверное, поэтому мы уходили в самые глухие места города, наслаждаясь жгучим чувством ожидания опасности. Девочек на такие прогулки мы, конечно, не брали.

Через месяц состоялся суд. Следователь не допустил меня выступать свидетелем. Начальник милиции и Алеша, которым я заявил самый решительный протест, ответили мне, что без меня обойдется. Но на суд я все же пошел. Трое подсудимых сказали, что удар финкой нанесли они. Степик признался, что действительно прошел мимо моряка, но до этого в глаза его не видел и не имел никакой надобности сводить с ним счеты. Все подсудимые заявили, что не знакомы друг с другом. Моряк умер. По медицинскому протоколу значилась одна ножевая рана в печень. Две недели суд пытался выяснить, кто из подсудимых ее нанес. Выяснить это так и не удалось. Трое, утверждавшие, что удар ножом нанесли они, получили по пять лет за соучастие в убийстве. Степика оправдали за отсутствием улик, но на основании многочисленных приводов суд вынес частное определение, в котором приговорил Степика к трем годам ссылки. Среди подсудимых был и тот парень, который предупреждал меня, чтобы я не болтал. Он меня узнал и, когда мы встретились глазами, чуть улыбнулся.

После суда прошло всего четыре месяца.

– Надо проверить, может быть, Шкура врет, – сказал Витька.

– Наплевать на Степика. Ты лучше подумай, как тебе поступить. Хорошенько подумай: с биографией в наше время надо считаться. – Сам не знаю, откуда я был таким умным. Просто я не хотел разлучаться с Витькой.

– Жили три товарища в курортном городке, – как-то неожиданно сказал Сашка.

– Почему жили? Живем и будем жить, а где – не так уж важно, – бодро сказал я. Но все равно было грустно. Наверное, потому, что Сашка сказал о нас в прошедшей форме – «жили» – и этим напомнил, что в жизни бывают такие неизбежные неприятности, как расставания.