Владимирские просёлки - Солоухин Владимир Алексеевич - Страница 48

Поняв, что беды не будет, что прохожие не начальство, Воронцов обмяк, заулыбался, глаза его мягко засветились, как у человека, позавтракавшего не одним только молоком да хлебом.

– Насчет воды я вам изложу полную картину. Я по здешним водам первый специалист. Сейчас приедет дочка, и я все изложу на практике. Без лодки, конечно, нельзя, а на лодке дочка моя по клубнику уехала.

Вода начиналась шагах в пятидесяти от порога, но гораздо ниже его, так как дом стоял на бугре. Вскоре послышался плеск весла, и на тропе показалась молодая беременная женщина с корзинкой, полной луговой розовой клубники.

– Ну, вот, а теперь и мы тронемся.

Узкая вертлявая лодчонка под тяжестью четырех человек погрузилась в воду по самые края. Воронцов сел в корме и веслом, похожим на лопату, осторожно стал загребать то справа, то слева. Необыкновенной красоты озеро окружило нас.

Темно-зеленые дубы и липы, которыми плотно заросли озерные берега, четко отражались в неподвижной воде. Между водой и деревьями светилась ярко-зеленая полоса прибрежной травы. Редкие и ясные, словно звезды, покоились на воде прохладные цветы белых лилий. Так резко оттенялся каждый цветок чернотой озерного зеркала, что мы не замечали его обыкновенно за двести, за триста метров.

– Озер этих очень много, – рассказывал между тем Воронцов. – Озеро Ратчино, озеро Пескра, озеро Вичуги. Зарослое, Подборное, Штаны, Большие и Малые Бобры… Все озера между собой протоками соединяются, на лодке можно попасть в любое.

– Два озера Бобрами называются, значит, когда-нибудь водился здесь этот зверь?

– И теперь водится. Не только в этих двух озерах, во всех. Но, правда, название не по теперешним бобрам дано. Этих, теперешних, недавно выпустили.

– На развод?

– Знамо. Здесь до самых недавних лет заповедник был – боброво-выхухолевый, а я на нем работал.

– В какой же должности состояли, лодочником?

– Мудреное у меня название было, по-гречески вроде как бы досмонолог. Да, народ здесь хороший работал: ботаник Сергей Александрович Стулов… Этот, бывало, за мной зайдет: поедем, мол, на охоту. А охотился он за разными травами. Сядем в резиновую лодку, и… пошли по всем озерам. Не поверите, а до самого Сорокина озера доезжали.

Мы, конечно, охотно поверили Воронцову, тем более что не имели и малейшего понятия об этом Сорокином озере.

– Названий ученых я знал пропасть. Каждая трава, оказывается, имеет свое ученое название. Вот хоть бы кувшинки эти или, значит, лилии. Ну, лилии и лилии. Ан нет, правильно будет нимфея… ах ты, грех, забыл второе-то слово.

– Альба.

– Вот-вот, – обрадовался Воронцов и просветлел, словно вспомнил самое заветное: – Нимфея альба! А вы, значит, тоже ботаники будете?

– Нет, случайно слышали.

– Так, так… А со Стуловым мы много поездили. Хорошее было для меня время, потому как чувствовал свою научную пользу. А то еще Наташа-зоолог… – И Воронцов задумался, может быть, загляделся на нимфею альбу, неслышно проскользнувшую мимо борта его лодки.

– Что же Наташа?..

– Та, бывало, прибежит: «Дядь Миша, поймайте выхухоль, очень нужно!» Сейчас беру сачок, норы все мне в известности, подведешь сачок к выходу, пугнешь – готово. Изучали их, выхухолей-то. Отнесут подальше в лес, пустят мордой от воды и наблюдают, куда побежит. Ну ясно, куда же водяному зверю бежать, или он глупый? Сейчас морду поворачивает и чешет к озеру. Оченно даже их изучали. Лайка у меня была, хорошо причуивала их норы. Потом издохла. С Наташей пошла по лугам, обратно еле живая приползла, катается, изо рта слюна бьет. Змея выползла на Наташу, ну, а лайка с ней схватилась. Не иначе с этого и издохла. Пятьсот рублей стоила.

– Неужели сквозь землю причуивала?

– А лиса? Та постоянно сквозь землю. Учует, перекопает ход к воде и душит. У каждого зверя своя хитрость. Кольцевали их тоже, выхухолей-то. Спереж за лапку, потом стали замечать, что на лапах от кольца ранение производится. Стали привешивать к хвосту. Их небось и по сей день в озерах полно, кольцованных-то экземпляров!

Видно было, что слово это Воронцов с трудом, но не без удовольствия вытащил из самых глубин памяти.

– А что бобры? Вы говорили и про бобров?

– И бобры. Перед войной их пустили. Всего-то две семьи. Ну, пустили и пустили, ни следа ни приметы. Через год нашли одного дохлого. Так и решили, что не привьются. Тут меня на войну взяли, и забыл я о всех бобрах. То есть очень даже я о них не забыл, а, напротив, каждую свободную минуту или когда засыпать станешь, озера в глазах так и стоят. И все больше тихая погода представляется, на ранней зорьке. Не дождь, не ветер, а все тихая погода.

– Кем вы воевали?

– Кем мне было воевать, окромя разведчика, если я всю жизнь привыкал подкрадываться, да пробираться, да замирать, чтобы и духу не слышно. Разведчиком и ходил. Зверь, правда, другой был, опасный, хитрый, не выхухоль! Да… Ранило меня, да и довольно крепко.

– Как же?

– Очень просто. Бежали мы в атаку, и вдруг ноги чего-то онемели. Я и думал, что в ноги садануло, но все бегу. Взяло меня сомнение. Ежели бы в ноги, то как же я бежал бы? Вернулся за оружием – выпало оно у меня. Хочу взять – рука не действует. Тут я опамятовался: в руку, значит, а не в ноги. Перчатке тоже тяжело стало – кровищи натекло. Воевать, однако, продолжаю, то есть иду, куда и все. Комвзвода заметил: «Что-то ты, Воронцов, очень бледный?» Так и так, говорю, ранен. Хотели меня на носилки, но я отказался, пошел пешком. Километров семь идти было, не боле. Да вот беда, попал под обстрел, часа два пришлось в воронке отсиживаться. Ну… дошел. Только сразу и ляпнулся без памяти.

– А потом?

– Потом семь месяцев в госпитале лежал. После госпиталя – по чистой.

– Значит, серьезно ранило.

– Тремя пулями в плечо угодил, окаянный!

Признаться, мы с любопытством и по-новому взглянули на этого худощавого, небритого человека, сумевшего с тремя пулями в плече воевать, пройти семь километров да еще два часа отсиживаться в воронке.

– А как отпустили меня по чистой, я сразу сюда, на старое место. Очень мне было интересно, прижились бобры или совсем передохли. Сел в лодчонку, поехал на Пескару. Захожу в синняг (так Воронцов называл осинник), ничего вроде бы не заметно. Потом – стоп. Дерево как стамеской срезано, погрыз! Живут! Я на Рылково махнул, а там еще больше их. И таково-то мне радостно стало. Тут-то я, может, и осознал, и возрадовался, что от войны уцелел, хожу по земле, а вокруг – трава!

– Наверно, знаете, где хатки бобровые есть, показали бы!

Воронцов повернул лодку к берегу, и вскоре мы выпрыгнули из нее, очутившись по пояс в густенной, девственной луговой траве. Луга отцветали. Господствовал теперь темно-розовый, красноватый даже цвет метелок щавеля, или, как говорят в деревнях, столбецов. Местами трава была так плотна, что мы с трудом пробирались сквозь нее. Идти быстро она не позволяла. Там и тут в лугах поднимались островки леса.

Воронцов остановился и стал внимательно рассматривать траву. Мы тоже заметили, что по траве словно кто-то прошел утром, во время росы, да так и осталась узкая тропинка.

– Они!

– Кто?

– Бобры. Самая что ни на есть бобриная тропа!

Долго еще мы шли по лугу, наслаждаясь благодатным зеленым раздольем. Под ногами начало похлюпывать. В следах проступала вода. Среди болота поднимался лесной островок.

– Там есть одна хатка, но, пожалуй, не доберемся, нужно раздеваться и лезть по пояс в жидкой грязи.

– Много лезть-то?

– С полчаса. Пойдемте в другое место, я знаю.

Но и в другом месте болото остановило нас.

– Бобры знают, где им устраивать хаты, – посмеялся Воронцов. – К ним, брат, не подберешься.

Пришлось возвращаться к лодке.

– Где теперь ваши знакомые: ботаник Стулов, зоолог Наташа?

– Не знаю. Ликвидировали наш заповедник в тысяча девятьсот пятьдесят первом году. Все они уехали. Остался Воронцов сам при себе.

– Скучаете по той работе?