Соленое озеро - Солоухин Владимир Алексеевич - Страница 18

«Вот… поповский сынок… небось, нарочно себе ногу навозными вилами проколол.. Я воевал, а он отсиживался… А теперь упрекать смеет…» (Титов сильно хромал).

Он производил полное впечатление пьяного, хотя не пил ни капли. Но еще не дойдя до дому, мы встретили несколько знакомых и, несмотря на мои возражения, они увели Гайдара к себе. Вернулся он в дым пьяным и с первых слов объявил, что убьет Титова. «Где он?» Тому, что Титов еще не приходил из редакции, он не поверил и отправился на поиски. Вошел в титовскую комнату – никого. Тогда он, взяв стул за спинку, принялся ножками выбивать в окнах одно стекло за другим, перевернул вверх ногами кровати, стол, стулья. Потом вышел в коридор и повернул к нашей комнате.

Смеркалось, света не было (хабаровская электростанция то и дело отключала ток). Дом наш стоял в глубине двора, позади сада, и я метался от Гайдара к воротам, чтобы подкараулить и предупредить Титова. В коридоре, ощупывая стены, стоял Гайдар с большой боржомной бутылкой в руке. «Где Титов? Я его убью!» – повторял он. Я начал его урезонивать, он невнятно ответил: «Уйди. У меня сейчас рука тяжелая». И тут же выбил бутылкой маленькое окошко, глядевшее из нашей комнаты в коридор. Пройдя в нашу комнату, повторил ту же процедуру: перевернул обе кровати и прочее… Позади нашего дома во флигеле жил Зайцев – секретарь ПП (кто нынче помнит, что значили эти две страшные буквы?), то есть Полномочного Представительства ОГПУ по Дальневосточному краю. Услышав шум, он выскочил на крылечко флигеля и заорал: «Что это тут происходит?..» И в тот же миг – ну прямо как в кино – непредсказуемая хабаровская электростанция дала ток и перед Зайцевым предстал в окне ярко освещенный Гайдар с поднятым кверху стулом. Потом они сидели в саду за столом и обменивались военными воспоминаниями… Потом Гайдар ушел в дом. Я сказал Зайцеву, что напрасно он пустил Гайдара одного. Сам-то я уйти со своего поста не мог, чтобы не упустить Титова. «Это прекрасный парень, – воскликнул Зайцев в ответ. – Я за него ручаюсь. Мы, старые чекисты, умеем разбираться в людях». Тут раздался звон стекла – Гайдар добивал уцелевшее окно – и знаток людей проворно побежал в дом.

В этом случае ярость Гайдара была направлена вовне – на другого человека. Но видал я и иную ситуацию – когда эксцессы его паева были направлены на него самого.

Я был молод, ничего подобного отроду не видывал и та страшная ночь произвела на меня ужасающее впечатление.

Гайдар резался. Лезвием безопасной бритвы. У него отнимали одно лезвие, но стоило отвернуться, и он уже резался другим. Попросился в уборную, заперся, не отвечает. Взломали дверь, а он опять – режется, где только раздобыл лезвие. Увезли его в бессознательном состоянии, все полы в квартире были залиты свернувшейся в крупные сгустки кровью… Я думал, он не выживет…

При этом не похоже было, что он стремится покончить с собой, он не пытался нанести себе смертельную рану, просто устраивал своего рода «шахсей-вахсей». Позже, уже в Москве, мне случалось видеть его в трусах. Вся грудь и руки ниже плеч были сплошь – один к одному – покрыты огромными шрамами. Ясно было, он резался не один раз…

…Я увлекся и растянул свои мемуарные возражения. Но эти детали, по крайней мере, дают представление о том, кто послал письмо из Сокольников Рувиму Фраерману.

…Но вернемся к письму. Конечно, можно его толковать как угодно, можно зачислить Гайдара в некие инакомыслящие. Но он таким никогда не был, и никаких политических иллюзий ни в тексте, ни под текстом его письма к Фраерману я не вижу. Не вижу, чтобы речь шла о лжи в литературных произведениях. Зато в быту, в личных отношениях, в редакционно-издательских связях Гайдар был, мягко говоря, фантазером. И рассказы его нельзя было запросто брать на веру.

О чем бы речь ни шла, у него на все были разные варианты. В том числе и в собственной биографии. Ни одного эпизода он не повторял одинаково. Происхождение своего псевдонима всякий раз объяснял по-другому. Даже для исключения из Партии у него была не одна версия… В воспоминаниях я воспроизвел его рассказ о том, что его при демобилизации принимал сам Фрунзе. Прошло много лет, нашлись дневниковые записи Гайдара, и выяснилось, что принимал какой-то Данилов, чин третьестепенный… Не эту ли свою особенность он имел в виду, в письме к Фраерману.

Ведь письмо отличается надрывным, истерическим тоном… перед нами гиперболизированное самообвинение, самобичевание, столь характерное для маниакально-депрессивных состояний…

…Как Гайдар относился к тому, что принято объединять словом 37 год? Неясно. Я никогда не слыхал от него ни единого словечка осуждения. Хуже того, из глубин памяти всплыл некогда в ужасе загнанный на самое дно эпизод: об аресте Сергея Третьякова Гайдар рассказывал со смехом. Какие-то подробности ареста показались ему смешными. Жестокие, бесчеловечные… Вспоминать тяжело…

Вообще я думаю, что у человека, который сам расстреливал, отношение к террору 37 года не могло быть адекватно нормальному…

…Террор не родился в тридцатые. Гайдар еще в Гражданскую войну насмотрелся всякого. Ведь дисциплина в Красной армии держалась на расстрелах. А Гайдар еще мальчишкой служил в ЧОНе. Думаю, что категория справедливости еще тогда перестала его интересовать. Только – целесообразность. И не знаю, считал ли он террор нецелесообразным».

…Теперь у нас есть некоторое представление о Хакасии вообще, о том благоденствии, которое царило там до прихода к власти большевиков, о насилии и ограблении населения продкомиссарами и повсеместном сопротивлении этому грабежу и о том, что это повсеместное сопротивление откристаллизовалось в боевой Горно-Партизанский отряд под командованием Ивана Николаевича Соловьева и что в этом отряде гораздо более половины личного состава были хакасы, хотя сам Соловьев был казак, родившийся в селе Форпост. Это село, как, может быть, помним, образовалось из поселения там нескольких казаков, посланных Петром Первым для охраны соли, добываемой из Соленого Озера. Сначала поселение называлось Форпост, потом стало называться Соленоозерным, а теперь превратилось в имени Буденного.