Последняя ступень (Исповедь вашего современника) - Солоухин Владимир Алексеевич - Страница 9

— Еще не проверил. Почти ручаюсь. Настоящий русский. Можно в пределах разумного. Отвечаю.

В то время в квартиру поступали новые звонки, входили новые люди. Появились итальянка с итальянцем, советский профессор-химик, еще одна женщина русского происхождения, но уже американка, жена сотрудника американского посольства, еще один русский эмигрант, какой-то торговый босс, представитель английской фирмы. Все это рассаживалось, вставало с места, ходило около фотографий, снова садилось, брало в руки стаканы с виски, курило сигареты, в то время как фоном, приглушенно, звучала современная джазовая музыка и пение на английском языке. Разговор коснулся абстрактной живописи. В меру и очень сдержанно иностранцы пытались защищать и оправдывать современное изобразительное искусство. Мелькали имена Пикассо, Бюффе, Малевича, Кандинского, другие знакомые и незнакомые мне имена. Ходили из рук в руки иллюстрированные журналы с воспроизведенными в них образцами современной абстрактной живописи. От этих журналов, наверное, и зародился весь разговор.

— Во-первых, гениально то, что не могут сделать другие, что другим недоступно по мастерству. Хотя бы по мастерству, — владел разговором Кирилл Буренин. — Уланова — гениальная балерина. Анна Павлова. Если каждая доярка сможет повторить танец Улановой, значит, либо все доярки — гениальные балерины, либо Уланова вовсе не гениальна. С этим положением согласны?

— Ну… Допустим… — раздались нерешительные голоса.

— Тогда я показываю фокус, — Кирилл схватил иллюстрированный журнал и раскрыл его наудачу. Открылась абстрактная картина, исполненная черной краской и получившая будто бы первое место на какой-то там выставке. Называлась, во всяком случае, выдающимся произведением живописи.

— Итак, выдающееся произведение. Я беру лист бумаги, беру кисть. Я не живописец. Раз… Два… Еще минуту… — несколькими ловкими движениями Кирилл воспроизвел на листе абстракцию из журнала.

— Пять минут мне потребовалось на то, чтобы воспроизвести якобы гениальную картину. Каждый из вас может сделать то же самое. Значит, либо все вы гении, либо…

— Либо это халтура, — подсказала Елизавета Сергеевна.

— Да, либо это халтура и шарлатанство.

— Копировать легко, задача ведь создать впервые.

— Хорошо. Воспроизведите мне Сикстинскую мадонну, воспроизведите мне лучшие вещи Дюрера, Босха, Веласкеса. Хотел бы я посмотреть, как у вас это получится и сколько времени вы на это потратите. Во всяком случае не пять минут.

Воспользовавшись замешательством слушателей, Кирилл пошел дальше.

— Во-вторых… Всегда можно отличить художника-испанца от художника-финна. Абстрактное искусство не несет в себе никакого национального духа, оно — абстрактно. Оно не несет в себе никакой позитивной философии. Могут возразить, что национальный дух — это узость (хотя это величайшая ценность, которая в конце концов спасет мир), но всегда можно отличить христианское, скажем, искусство (Рафаэль, Микеланджело, Да Винчи, да что перечислять?)… Все практически великие европейские художники, а также и соборы, базилики, иконы, мозаики — все христианское искусство можно отличить от языческого искусства Эллады, от буддийского искусства Индии, от искусства социалистического реализма (например, Кукрыниксы), ибо каждое искусство несет в себе свое содержание, свою философию, свое мировоззрение. А что несет в себе абстрактное искусство, разрешите спросить?

Это искусство модно, за него платят бешеные деньги. Но каждый здравомыслящий человек, подумав, поймет, что мода управляема. Значит, кому-то выгодно, ищите, кому это выгодно… Так нас учил наш Великий и Вечно живой, чей труп хранится в Москве на Красной площади… «Во всяком явлении ищите, кому это выгодно…» Значит, кому-то выгодно, нужно, чтобы шведы, немцы, русские, японцы, греки забыли про свои национальные духовные ценности и производили бы наднациональную абстрактную живопись. Кому-то выгодно, чтобы все, забыв про свои национальные признаки, смешались в одну бесформенную массу. Во всеобщий бесформенный винегрет. Или вот. Почему мы, «дети разных народов», как говорит лучший друг Владимира Алексеевича советский поэт Лев Ошанин, почему мы все должны слушать, на всем земном шаре, музыку, порожденную негритянскими ритуальными мелодиями и ритмами? Понятно, почему все в восемнадцатом веке танцевали французские танцы — котильоны, менуэты. Франция была самой просвещенной страной, самым цветущим государством, пока ряд революций не сделал ее заурядной, посредственной страной. Понятно, почему тогда менее просвещенные страны заимствовали искусство у Франции. Но почему сейчас цивилизованные народы, породившие Канта, Шопенгауэра, Шекспира, Гёте, Достоевского, Вагнера, Чайковского, Рахманинова, почему они все перешли на музыку и на танцы африканских отсталых людоедов — кто из вас мне это объяснит?

— Однако и вы теперь сделали фоном нашей беседы музыку, основанную на тех же ритмах… Джаз.. — сделала выпад итальянка.

— Когда приходят гости, стараешься подавать им их любимые блюда.

— Что же, вы не могли угостить нас чем-нибудь русским, национальным?

— Я могу, — вдруг несколько другим тоном, я бы сказал, по-настоящему серьезным тоном сказал Кирилл. — Но русская музыка потребует полной тишины и внимания. Гоготать под нее не будем. Все ли согласны на полчаса тишины?

Возражений не последовало. Кирилл остановил проигрыватель и сменил пластинку.

Обычно после шумного, грохочущего джаза, после диких, но чем-то захватывающих, а то и эротических ритмов резкий переход на человеческую музыку труден, если возможен. Теперь же, то ли устав от шума и споров и обрадовавшись тишине, то ли поддавшись той серьезности, на которую сумел нас настроить Кирилл, мы начали буквально впитывать в себя каждый звук. Это был диск Козловского, на который он отдал все лучшее, что откристаллизовалось у него за долгую творческую жизнь. Кто слышал эту пластинку, тот помнит, что все там неторопливо, обстоятельно, с долгими проигрываниями на гитаре, с поразительной чистотой тона, с ювелирной отделкой. «Не пробуждай воспоминаний», «Гори, гори, моя звезда», «Я встретил вас». Все мы затаили дыхание, не только потому, что нас призвал к этому хозяин дома. Я думаю, что если бы невпопад, утром, скажем, прозвучали бы по радио эти романсы, прошел бы мимо, продолжал бы есть яйца всмятку или читать газету. Теперь же так совпало наше общее настроение, что мы не шелохнулись, пока звучал этот голос. Вместо лохматых, с дикими взглядами молодых людей, трясущихся в современном дансинге, в бесчисленных кафешках и на домашних вечеринках (на эти картины настраивала предыдущая музыка), возникали красивые и красиво одетые люди, в длинных платьях, гостиные, рояль, сдержанные жесты, отточенные манеры, лунные парки, цветы, молитвы. И в голосе певца тоже подлинные человеческие чувства — печаль и любовь, тоска и удаль. И гитара… Ах, какая гитара сопровождала певца!

Вот урок так урок! Замерев душой вместе с иностранцами, я почувствовал в себе прилив неизъяснимой гордости, что хоть каким-то краем причастен к этому искусству, что оно мое, русское, и я русский, и Россия, и Пушкин, и этот Булахов, и Тютчев — все это мое родное, а пробудившаяся гордость тотчас сочеталась с чувством горячей благодарности к еще вчера незнакомому мне человек — Кириллу Буренину. Я почувствовал в себе желание идти за ним, быть его единомышленником, помогать, если надо, делать все, что скажет…

На другой день утром, около десяти — звонок Кирилла.

— Вчера не удалось поговорить. Но жду. Очень важно. Лисенок передает привет. Ждет. В любой час.

Я понял, что ждал этого звонка, обрадовался ему и готов хоть сейчас мчаться на проспект Мира. Теперь, днем, мы оказались в мастерской одни, то есть Кирилл, Лиза и я.

— К нашему вчерашнему разговору о национальности. Прочитай эту страницу.

В руках у меня появилась какая-то старая книга. По укоренившейся привычке я сначала посмотрел, где и кем издана: Смоленская губернская типография, 1909 год. «Любителям родной страны и старины».