Роберт умолчал о том, что у него есть специальное удостоверение, которое позволяло ему проходить через посты охраны и, бесспорно, давало право проводить и Анну с собой.

— Может быть, месье Бертеле, — предположила Анна, — смог бы нам помочь в отношении пропуска. Только как его найти сейчас, не знаю.

Роберт согласился с ней. К тому же уже далеко перевалило за полдень. Впав в задумчивость, он долго глядел на солнце, пока не заболели глаза; он отвернулся. Перед глазами, куда он ни смотрел, мельтешили красные и темные круги с огненно-радужными краями, сталкивались и разлетались, разрывая очертания предметов. Он сдвинул очки на лоб и протер глаза.

— Я вспомнил, — сказал он, — что на ближайшие дни договорился о встрече с художником Кателем и это займет у меня больше времени, чем хотелось бы.

— Я не могу пойти к тебе? — спросила она.

— Сегодня не совсем удобно. Я в другой раз возьму тебя.

Она шутливо раздвинула лацканы его пиджака и легонько уперлась сложенными вместе указательным и средним пальцами ему в грудь.

— Ты, — сказала она.

— Да, — кивнул он в ответ и накрыл ее руку своей ладонью, — скоро.

В глазах у него еще не прояснилось, и лицо Анны плавало перед ним как в тумане. Он отстранился от нее.

— Ты несчастлив, Роб.

— Но, — возразил он, — когда-нибудь мы все же будем счастливы.

— А что есть счастье?

— Это зависит от запросов.

— Ты не знаешь, — сказала она, и тонкий налет грусти подернул ее черты, — как я люблю тебя, одного тебя, Роб.

Ее глаза смотрели куда-то вдаль, как будто она хотела что-то разглядеть там.

— Можно обмануться в жизни, — сказала она, — но не в смерти.

Он обеими руками сжал на прощание ее руку и пошел, уже не оглядываясь назад. Она покачала ему вслед головой, прежде чем отворить калитку, потом, проскользнув мимо родителей, сидевших на скамейке у входа, поднялась наверх, в свою комнату.

Роберт еще по дороге перебрал связку ключей, которую ему в свое время вручил Перкинг, и, удостоверившись в наличии старомодного, с длинной бородкой ключа от потайной двери, решил теперь же по возвращении воспользоваться подземным ходом. Он снял пиджак и перевесил его через плечо. Воображение его ожило и наполнилось чувственными образами, которыми он пьянил и услаждал себя. Две молоденькие женщины смутно рисовались ему, те, что были вместе с Анной у фонтана в то утро, когда он приехал в город. Он пытался оживить в памяти их черты, фигуры движения, но они оставались неуловимыми и ускользали от его мысленного взора. Кто могли быть те девушки, облике которых ему почудилось тогда что-то отдаленно знакомое? Ютта, Эрдмуте — да нет, ведь обе уже много лет как умерли. Здесь ли они еще, эти девушки — и где обретаются? А в какой жизни пребывала Элизабет? Нет, у него была Анна, здесь — только Анна, и никакая другая женщина.

Почти во всех письменных свидетельствах интимного характера, которые ежедневно проходили через Архив, речь шла о кипении крови. Любовь и ненависть, наслаждение и отвращение, ревность и стыд, страдания и нанесение обид — всегда томление и смятенность чувств, всегда судьба из погружения "я" в дурман — рука Демиурга, которая творит лишь мир пьяного, любовного угара. Жизнь представлялась не чем иным, как только непрерывной пляской вокруг божества Эроса! Людишки были только нотами его нескончаемой мелодии.

Мог ли архивариус, которому по долгу службы надлежало установить равновесие между романтикой и цинизмом, мог ли он вообще забываться в любовных мечтаниях? Но был ли в городе такой бордель, куда ходили бы и приличные мужчины? Он ставил вопрос исключительно в академической плоскости. В Помпее, припомнил он, при раскопках был обнаружен один, с тесными голыми каморками, который спустя два тысячелетия запустения выглядел таким диким и унылым, каким, пожалуй, казался уже и в свое время. И игривая атмосфера древних вакханалий, которая еще дышала в салонах в доме мистерий, вызывала ощущение затхлости и пошлости.

Но каждый хочет оставить свидетельства своих эротических переживаний в грубой или утонченной форме и свои личные признания расценивает как исключительные. Целые столетия жили безрассудно дерзкими любовными и скандальными историями, которые воспроизводят с грязными, чувственно-жадными сплетнями. Наверное, можно было писать историю культуры с точки зрения адюльтера, но она, при всей обнаженности и эксцентричности примеров, вряд ли с течением времени могла предложить жизни чувств нечто новое и скоро наверняка стала бы неким справочником скуки.

Архивариус пришел к твердому убеждению, что порученная ему хроника должна быть свободной от всяких субъективных признаний. И в фондах Архива, насколько он уже имел об этом представление, исповедальная литература о любви не занимала должного места. Судя по замечанию Перкинга, которое тот недавно обронил, просматривая толстую кипу вновь поступивших печатных и рукописных материалов, для экстаза и теперь еще вполне доставало образца любовных посланий, писанных Клеопатре. Или это были письма к Семирамиде? Как бы то ни было, но уже они представляли лишь варианты любовной лирики Адама и Евы. С тех пор на свет не являлось ни одного достойного упоминания варианта, который по выразительности значительно превосходил бы то, что уже не раз повторялось. Старое клише еще не исчерпалось. Все последующее в этом жанре было мелко и затасканно и даже в лучших своих образцах не задерживалось в Архиве.

Когда Роберт, погруженный в эти будто бы служебные мысли, вышел к площади с фонтаном, то увидел, что она вся запружена народом. Люди кучками прогуливались вокруг каменной чаши бассейна, останавливались, приветствовали друг друга и шли дальше; они все время двигались по кругу, как ходит обычно публика в фойе театра в перерыве между действиями. Вид у всех был озабоченный, и все напоминали статистов, которым отказано в серьезной роли; их можно было принять еще за курортников, явившихся со своими дамами на гулянье с музыкой, только здесь вместо музыки слышалось журчание воды в старом фонтане, если оно вообще слышалось сквозь гудение и жужжание взволнованных людских голосов.

Роберт, к тому времени снова надевший пиджак, увидел, что гуляющими были пассажиры, которые только что прибыли поездом и теперь, видимо, коротали здесь время перед регистрацией и распределением по квартирам. В то время как он не без труда протискивался, не приглядываясь к лицам, сквозь кружащие по площади толпы, до его слуха доносились с разных сторон обрывки фраз, звучавшие как тревожные удары барабана.

— Я никогда не строил себе иллюзий…

— Заключенным всегда остаешься…

— Теперь увидят, как оно без меня идет…

— Какая-то эпидемия, на мой взгляд…

— Это ведет к полной пролетаризации…