Падает вверх - Полещук Александр Лазаревич - Страница 17

— А мы сейчас проверим, — сказал Борис и, подождав, когда телефон замолкнет, быстро вызвал Сопку.

— Ладожский, — кричал чей-то голос в трубку, — что ты сделал с Виталием, он обзванивает всех и всем кричит, что ты нечто сверхъестественное в радиотехнике, хотя не знаешь теории…

— Сверхъестественное? — переспросил Борис. — Не знаю теории? Ну, так пусть старший лейтенант еще часика два поработает над телефонией, ему еще рано заниматься радиотехникой; так и передайте, что у него плохо с теорией, так и передайте, вот таким макаром.

— А что ты все-таки сделал? — спросил я Бориса. — Я ведь слышал, ты ему действительно говорил что-то о конденсаторе, я ведь слышал…

— И ты, Брут, вонзил в меня свой кинжал, — горестно воскликнул Борис, с сомнительной точностью передавая известное восклицание Юлия Цезаря. — Давай разберемся, вот бумага, вот карандаш. Я попытаюсь по этапам рассказать, что произошло в моей голове, когда ко мне позвонил наш поэт-теоретик. Вот смотри, — Борис набросал небольшую схемку. — Вот смотри… Когда Виталий мне сказал, что в таком-то диапазоне ничего не прослушивается, я сразу подумал: дело во входной емкости, причем не в емкостях, встроенных в переключатели, а именно на входе. — Борис объяснял мне около часа, старательно, неторопливо, с привлечением математического аппарата.

— Ну, так скажи мне теперь, кто из нас «черная сила», а кто теоретик? — спросил он меня, закончив объяснения, и поднял трубку: — Это ты, Виталий? Слушаю… Заработал приемник? Ничего удивительного… Не стоит благодарности… Как это я сделал? Ну, это не так просто, это уж когда я вернусь из отпуска, мы встретимся, потолкуем, но тебе придется крепко поработать головой, не знаю, не знаю, справишься ли… Ах, как я, не зная теории… Так, так… А вот сейчас у меня сидит наш общий знакомый физик. Да, Михаил… И при помощи Стреттона пытается опровергнуть некоторые мои теоретические посылки, но пока что-то не получается. — Я действительно достал с полки томик «Теории электромагнетизма» и старался разобраться в той сложной задачке по взаимодействию полей, которую так стремительно, буквально мгновенно решил, на моих глазах Борис.

— Ну, а теперь на дорожку, «щоб шлях нэ курывся», давай по последней! — сказал он мне. Мы выпили, и я стал прощаться.

— Писем не пишу, — сказал он мне, — а вот адрес матери запиши, захочешь — найдешь…

МОРЖ

Григорий Шелест появился в нашем институте во главе дружной группы иркутян. Сибиряки поселились все вместе, навели в своей комнате образцовый порядок, вместе ходили в порт разгружать пароходы. Первое время они изредка посещали занятия, но вскоре совсем обалдели от солнца, доступного вина, смеха, уличной сутолоки, от бьющей ключом жизни южного портового города. И только Григорий Шелест, сдержанный, крупноголовый, чуть раскосые черные, как ночь, глаза всегда серьезны, отдавая дань и песне и зину, серьезно и увлеченно учился. В его лице, прямых, невыощихся волосах, в невозмутимой мине было что-то восточное, странно знакомое по кинофильмам предвоенных лет.

Однажды мы напялили на него белый морской китель со сверкающими пуговицами, кто-то дал ему очки в массивной роговой оправе, и тогда перед нами предстал ни дать ни взять японский адмирал. Григорий проходил в этом наряде весь день, «нанося визит вежливости от имени эскадры Страны Восходящего Солнца» в ту или другую комнату общежития. Его узнавали не сразу, так как он что-то вежливо шипел, с силой втягивая в себя воздух и сопровождая каждую фразу коротким «хо-хо-хо». Потом из комнаты раздавался взрыв смеха и шум возни, после чего Григорий отправлялся с визитом к соседям.

Я познакомился с Григорием Шелестом при весьма тревожных обстоятельствах. Как нам передали, новый преподаватель «Морской географии» объявил на последней лекции, что ни Мельников, ни Шелест у него не сдадут, так как пропустили более половины лекций. Этого было достаточно, чтобы мы приступили к совместным действиям в «обстановке самой сердечной дружбы и взаимопонимания».

«Морскую географию» преподавал человек, по фамилии Петров, появившийся в институте совсем недавно. Слава настоящего морского волка венчала его маленькую белесую голову. Среди наших ребят были и старые моряки, не раз заходившие и в Сингапур, и в Рио, и в Сидней. Некоторые из них плавали вместе с Петровым и подтвердили, что он действительно моряк и действительно много плавал. На его лекции собирался народ буквально со всех курсов и факультетов. Он читал артистически, свободно, легко, красочно, неповторимо. Казалось, что каждая лекция стоила ему здоровья, что с каждым словом, с каждой фразой он отдает какую-то часть своей души аудитории, что его внешнее безразличие к нам не вполне искренне. Он внимательно следил за тем, чтобы никто не пропускал его лекций. «Учебника, товарищи, по данному вопросу нет!» — любил говорить он, и чувствовалось, что он как бы добавляет: «И не будет, пока я, Петров, его не напишу».

Вскоре, однако, наступило некоторое разочарование. Наши «старички», внимательно прослушав лекции Петрова, заспорили, сходили к кому-то в порт и хотя по-прежнему посещали лекции, но уже не задавали вопросов и держали себя совсем по-другому.

— Да он же все врет! — сказал мне однажды такой просоленный океанскими ветрами «старичок». — Даже обидно!

— Но ты ж сам говорил, что он плавал…

— Говорил, все говорили… А потом слушаем его и не можем понять: и в том порту был, и в том был, и во всех, выходит, был! Если был где, так и говори: вот что видел, а где не был, так и скажи: там я не был, а по литературе и по книжкам знаю, а он «свистит», понял? Мы специально к эксплуатационникам в порт ходили, чтобы нам его рейсы показали, а ты думал?

Как я был разочарован! Ведь я верил, верил, что вот входит корабль в Гамбург, а на мостике — наш Петров, сухонький, в «морском реглане» — он и лекции читал, не снимая его, — с большим биноклем на груди, и мы первые, кто слышит мастерский рассказ бывалого моряка о глубинах и портовых сооружениях, причалах и пирсах, гинтерланде и аванпортах, обычаях и традициях далеких морских ворот в далекие страны. А оказывается, это, как выразился «старик», «свист»! Я перестал посещать лекции; не сговариваясь со мной, перестал их посещать и Григорий Шелест. Девчонки все равно запишут, и ладно, дня два почитаем и сдадим.

И вот теперь Петров объявил, что ни Григорий, ни я ему не сможем сдать… А то, что это была не пустая угроза, показал беспощадный разгром, который он учинил пятикурсникам, изучавшим его предмет одновременно с нами. Из тридцати человек не сдал ни один! Было отчего приуныть.

Вместе с Григорием мы пошли в институтскую библиотеку, но как ни рылись в каталоге, ничего подходящего не обнаружили. Конспекты нас не устраивали; девчонки так увлекались звуками голоса Петрова, красотами его загадочного стиля, что ничего путного не записали и сейчас сами дрожали в ожидании экзамена.

В задумчивости Григорий раскрыл один из томов Большой Советской Энциклопедии и вдруг вскрикнул:

— Мишка, смотри! Смотри, что написано… «Париж, Руан, Гавр — это лишь один город, главной улицей которого является Сена», — так сказал Наполеон!" — прочел Григорий, торжествуя.

«Так сказал Наполеон…»

Ключ к Петрову был найден… Источником его «морской эрудиции» были вполне «сухопутные» тома с красными корешками и тремя буквами БСЭ. Мы тут же разложили конспекты и стали сравнивать. Совершенно точно, совпадения не оставляли сомнений в правильности нашего открытия. Те же выражения, цитаты, те же цифры, но как это все красиво звучало в устах Петрова и как сухо выглядело здесь.

— Вот что, Гриша, — сказал я, — он нас еще сильней «завалит», если мы просто так будем отвечать, Нужно точно по энциклопедии — это раз, а потом в его же стиле, нахально в его стиле, с подъемом, пусть знает наших! По рукам?

Три дня и три ночи мы провели над энциклопедией. Кто-нибудь из нас брал том, например содержащий статью «Испания». В этой статье мы находили список главных портов, до сих пор помню на память: Барселона, Валенсия, Кадис, Виго, Бильбао, Ла-Корунья, Аликанте, Альмерия, Хихон, Понтеведра, Эль-Ферроль и Картахена… Звонкие волнующие названия с привкусом маслин, кастаньет и настоящего рома.